На маленьком кусочке Вселенной
Шрифт:
Ксана задумалась. Потеребила кончик косы.
– Страшно, Дима… И знаешь… – Виновато глянула исподлобья. – Маму жалко…
Димка сразу потух. Разочарованно сел рядом.
– Ксанка, Ксанка… – Отвернулся. – Какая ты…
– Обиделся?
– Чего обижаться? Но в этом деле надо быстро: решил – и раз-два. Сейчас бы вышли на дорогу с тобой – и ходу, куда глаза глядят!
Ксана засмеялась.
– И камень бы оставили? И дуб?
– Камень бы я понес… – подумав, сказал Димка. – А дуб… Ну, и дуб потом.
Ксана уткнулась лицом в пахнущие осенью листья.
– Не сердись на меня, Дима.
– Никто на тебя не сердится.
– Мы, знаешь, мы завтра не сюда пойдем, а в парк. Ладно? Послушаем издалека… А, Дим?
Димка внимательно посмотрел на нее.
– Ладно!
Димка стал помогать Ксане перебирать листья. Попросил только разъяснять ему, что годится, что нет.
– А ты выбирай, какие тебе нравятся. Я так потом и помечу, что твои, – сказала Ксана.
Но Димке они нравились, кажется, все подряд.
– Я вот, Ксана, не завтра – послезавтра закончу тебе приемник, с утра до вечера буду передавать что-нибудь! – размечтался Димка. – А для контроля буду спрашивать, какую пластинку крутил в одиннадцать часов двадцать две минуты?
– Мне так и отойти нельзя будет! – сказала Ксана
– Нельзя, – согласился Димка
Домой возвращались ближе к вечеру, когда в лесу еще был закат, а для Ермолаевки солнце уже село. Возвращались мимо Холмогор и остановились, чтобы распрощаться, на подходе к дамбе.
– У тебя тут, говорят, жених?.. – Димка показал головой в сторону Холмогор.
– Уже где-то слышал?
– А я про тебя все сведения собираю, – сказал Димка, – где, что, как…
– Ну, и насобираешь глупостей всяких!
Она прижимала к себе ворох осенних веток и разговаривала, косясь из-за них на Димку, как из укрытия.
У Димки тоже были ветки, но Димку они не стесняли. Ксана заметила:
– Что ты как веник их держишь?
Нравилось Димке, когда она поучала его. Что-то заботливо-снисходительное появлялось при этом в голосе ее, в глазах, в движении головы, вроде бы Димка перед ней – ребенок, а она – опытная-преопытная… Но ветки свои он все же поднял вверх листьями.
– Я, Ксанка, глупостей не собираю, только факты. Пойдем посидим еще на дамбе!
– Поздно, Дима…
Димка разочарованно помолчал.
– Хорошо сегодня было? – спросил Димка.
Она кивнула. Потом спросила:
– А тебе?..
Димка набрал полную грудь воздуха, чтобы высказать, как здорово было ему, но только выразительно посмотрел на Ксану и выдохнул, не найдя слов.
И оба засмеялись. И Ксана почему-то спрятала свое лицо за ветками, оставив одни глаза.
– Я, Ксана, вообще плюну на школу, подамся в Тарзаны, а?
– Горе с тобой, – сказала Ксана.
Они долго расставались. И расстались, не ведая, что им предстоит.
Сана ждала дочь. Слышала, как она вошла, как разулась у входа. Скрипнув половицами, прошла в свою комнату. Некоторое время Сана еще побыла на кухне, прислушиваясь. Но из комнат больше не донеслось ни звука.
Сана повесила на гвоздь полотенце, которым только что протирала посуду, вышла в горницу…
Положив на стол ворох ветвей, листьев и переплетя пальцы расслабленных рук, дочь стояла без движения спиной к двери и, глядя в неведомую точку над столом, не слышала или не хотела слышать, как подошла к ее комнате мать.
Переступив с ноги на ногу, Сана осторожно спросила:
– Где ты была?..
Звук ее голоса как бы разбудил дочь.
– В лесу, – не оборачиваясь, ответила Ксана. И начала медленно стаскивать через голову свитер.
Сана опять в нерешительности переступила с ноги на ногу.
– Одна?..
Свитер упал на кровать за спиной дочери.
– Нет… – сказала Ксана. И, сомкнув руки перед собой, застыла в прежней позе. В одной белой сорочке, без свитера, она выглядела намного беспомощнее и слабей…
Мать думала, Ксана что-нибудь добавит к своему «нет», но та молчала. Опустив плечи, глядела прямо перед собой и молчала.
Тогда робкими шажками Сана вошла к дочери и, боясь услышать ее ответ, спросила изменившимся голосом:
– С кем ты была, Ксанка?.. – (Та не пошевелилась.) Мать заглянула ей в глаза, неуверенно повторила: – С кем?..
Глаза у них были теперь одинаково мокрые.
– С ним… – наконец разомкнула губы Ксана.
Медленно опускаясь на колени, мать заплакала. Заплакала навзрыд, жалобно и безнадежно.
Обхватила руками ноги дочери, прижалась к ней.
– Родная моя… Голубь мой… Что ты со мной делаешь… Зачем ты губишь себя?! Ксана!. Радость моя!.. Пощади меня!.. Разве в чем перед тобой виновата?! Разве не люблю тебя!..
Ксана опять смотрела в неведомую точку перед собой, и губы ее были сомкнуты, а по щекам текли, падая на голову матери, слезы.
– Голубушка! Золотце мое! Я руки на себя наложу!.. Пощади меня, христом-богом прошу!.. Жизнью своей заклинаю тебя!..
Это было похоже на безумие. Мать и дочь обессилели в изматывающей их тела и души борьбе. Они больше не могли сопротивляться друг другу.
И не многое теперь молила Сана у жизни: только уберечь от этого парня дочь, только разлучить их, и все. Только вырвать у него Ксанку! Словно все прошлые и настоящие беды ее сошлись на этом.
И Ксане передалась ее боль.
Прошел, может быть, час, а может, больше…
Опустошенная и разбитая, не сняв юбки, упала Ксана на кровать, на спину, и, вскинув над головой безвольные руки, лежала на мокрой от слез подушке, слепая от слез, ничего не понимая, не думая ни о чем. И когда мать, покрывая жадными поцелуями ее лицо, руки, грудь, спрашивала: «Ты не пойдешь к нему, правда? Ты больше никогда не пойдешь к нему?..» – она лишь кивала неразумной головой: «Да… Да… Да…»