На Москву!
Шрифт:
– - Царица на ранней заре еще ушла в дом своего родителя, сендомирского воеводы: там ее и ищите. А где теперь царь, -- почем нам знать?
– - Лжете вы, проклятые еретички! Бей их, режь их, покуда не скажут!
– - Стой, ребята! Какая ж это еретичка?
– - вмешался тут Петрусь.
– - Разве еретичка оделась бы в русское платье, говорила бы так чисто по-русски? Я ее хорошо знаю: это княгиня Курбская.
– - Так по что ж она здесь с полячками?
– - А держат ее здесь взаперти против ее воли. Мужа ее, князя Михайлу Курбского, забрали тоже
– - Его пытают?..
– - вскричала вне себя Маруся, разом потеряв все самообладание.
– - Голубчики вы мои! Спасите мне мужа!
– - Поспеем!
– - был ответ.
– - Отойди-ка, сударыня, к сторонке: дай нам сперва расправиться с этим польским отродьем.
– - И не стыдно вам, мужчинам, воевать с бабами?
– - Зачем, матушка, воевать; да добра-то на них всякого больно много понавешено: и нашим бабам пригодится. Ну, красавицы-лебедушки! Просим не прогневаться.
Несмотря на сопротивление и вопли женщин, с них были сорваны все ценные украшения: запястья, кольца, серьги, затем целыми полосами и дорогие шелковые ткани...
– - Вот и справились, не задержали!
– - с грубым смехом объявил вожак.
– - Скатертью дорога.
Все подчиненные паньи гофмейстерины не дали повторить себе приглашения и опрометью бросились вон. Сама же она осталась стоять на том же месте, как пригвожденная к полу.
– - Ну, а твоя милость чего ждет? Аль столбняк нашел?
– - Не троньте ее, Господь с нею!
– - вступилась снова Маруся.
– - Окажите теперь божескую милость своему русскому: освободите мне мученика-мужа! Терпит-то он ведь из-за вас же...
– - Ну, что ж, коли из-за нас, то как не освободить? Ослобоним его, братцы!
– - Ослобоним!
– - откликнулось несколько человек и последовало за главарем, тогда как остальные хищники рассеялись по дворцу в поисках за дальнейшей добычей.
Панья Тарло, понятно, не отделалась бы от них так дешево, знай они истинную причину ее столбняка; нам же причина эта хорошо известна благодаря современному летописцу (Мартину Беру); под широчайшей робой своей гофмейстерины нашла временное убежище сама царица Марина, и сдвинься та с места, ее бы, понятно, схватили и подвергли жестоким обидам, если не лютой смерти.
Между тем на площади перед дворцом народ бушевал по-прежнему. Кипящим, неутоленным еще страстям его нужен был какой-нибудь исход. Как только новоявленные защитники Маруси показались на главном крыльце, на них обратилось всеобщее внимание; когда же те крикнули сверху, что в сыскном приказе томятся безвинные жертвы самозванца и что следовало бы выпустить бедняг оттуда -- предложение было встречено с сочувственным исступлением:
– - Выпустить всех! В приказ! В приказ!
Народные волны шумно покатились в сторону сыскного приказа. Против могучего прибоя этих волн не устояли ни замки, ни затворы. Пока Маруся, сопровождаемая казачком, спустилась с крыльца и с трудом стала пробираться сквозь плотную толпу к месту заключения своего мужа, кого-то уже выносили оттуда на носилках, выносили ликуя, как триумфатора.
– - Да это он, наш князь!
– - радостно возвестил Петрусь.
Из груди молодой госпожи его вырвался крик безумного счастья.
– - Слава, слава Богу! Пропустите меня к нему, пропустите: это муж мой! Ты жив, Миша?
Да он ли это еще, полно? Это богатырское, но неподвижное тело с повисшими, как плети, руками, это впалое, страдальческое лицо, этот потухший взор!
– - Владычица! Что они с тобою сделали... Рыдания заглушили ее слова.
– - Это ты, Маруся?
– - послышался слабый голос несчастного.
– - А царь? Что с ним?
– - Молчи! Не говори!
– - шепнул ей казачок, недаром опасавшийся, что Курбский выдаст перед бунтовщиками свою неостывшую еще привязанность к Димитрию.
Но, как бы в ответ на вопрос, со стороны дворца донесся в это время торжествующий рев -- рев словно целой стаи диких зверей.
– - Знать, расправляются с расстригой!
– - со злобным смехом заметил кто-то из окружающей черни.
– - Несите меня туда! Скорее, скорее!
– - заторопил Курбский.
Наклонясь к самому уху мужа, Маруся шепотом умоляла его не губить себя.
– - И дать погубить того, кому я всем обязан?
– - возразил Курбский.
– - Скорее, любезные, скорее!
Но судьба Димитрия была уже решена. Навстречу им двигалась омерзительная процессия: несколько оборванцев несли, в виде трофея, маски, найденные ими во дворце от назначенного на другой день маскарада, и орали во все горло:
– - Смотрите, православные: вот бесовские хари, которым он молился!
Один отчаянный, бренча на балалайке, отплясывал тут же на ходу трепака; а за ним такие же озверевшие люди волокли по земле два обезображенных, окровавленных трупа: Димитрия и Басманова.
[]
Курбский со сверхчеловеческим усилием приподнялся на носилках.
– - Злодеи!
– - крикнул он, и глубокое негодование придало его голосу почти прежнюю звучность.
– - Мало, что вы его убили -- вам надо еще надругаться над его мертвым телом!
– - А! Ты тоже, значит, из их братии?
– - заревел на него один из безумцев и увесистой палицей с такой силой хватил его по лбу, что носильщики не могли сдержать своей ноши.
Маруся с воплем накинулась на поверженного, чтобы своим телом защитить его от дальнейших истязаний. Но никому не было уже дела до нее и до ее мужа.
– - Вперед на Лобное место!
– - раздалась команда, и ужасная процессия двинулась далее...
...На следующий только день, благодаря ледяным примочкам, беспрестанно накладываемым на голову, Курбский в первый раз открыл опять глаза. Лежал он на своей собственной постели, в доме Биркиных; у изголовья его стояли с озабоченными лицами Маруся и лекарь Бенский, а в ногах -- Степан Маркович.
– - Очнулся!
– - прошептала Маруся, и на ресницах ее проступили опять слезы -- уже слезы радости.
– - Ты узнаешь меня, Миша?