На одном дыхании!
Шрифт:
Как будто все на месте – и Разлогов, и его собака. И даже мясо собираются жарить на знаменитом разлоговском мангале. Хотя, шут его знает, наверное, это и не мангал вовсе!.. Целая печь, сложенная очень искусно – углубление для казана, если кому взбредет в голову плов готовить, специальные решетки для сковородок, если корюшку жарить, и отдельное место для мяса. Разлогов от печника не отходил, когда тот сооружал свой шедевр. Даже на работу не ездил, вот уж на него не похоже!.. Печник был непростой. Специально выписанный то ли из Магадана, то ли из Анадыря – Разлогов уверял, что нигде так не умеют класть печи, как на русском
Утром пораньше вставали – и за дело, печь класть. Они и одеты были как близнецы – в брезентовые штаны, толстые свитера, тяжелые ботинки. Разлогов в этой одежде терял весь свой московский офисный лоск и становился похожим на старателя – не какими их показывают по НТВ в кинокартине «Золото-2», а какими их снимал Юрий Рост, знаменитый фотохудожник, знаток жизни и человеческих душ.
Ну вот, сон. И как будто костер горит в середине каменного круга – печник тогда соорудил еще и костровище, сказав что-то вроде: «Негоже в доме да без живого огня, дух огня обидится, не ровен час, а огню особое место потребно, почетное!»
И соорудил. Рядом с печью засыпали круглым речным камнем площадку, в центре выложили углубление, кругом поставили березовые лавки, и Разлогов теперь все время жег костер, подолгу смотрел в огонь. Что он там видел?..
Так вот, сон. И как будто гости приехали. Приятные, легкие. И день приятный и легкий – осенний, свежий, терпкий и солнечный. И как будто на подносе вносят какую-то красоту и радость, одно предвкушение которой доставляет удовольствие: толстодонные стаканы, виски в высокой бутылке, свежий хлеб толстыми ломтями, буженина, крепенькие, холодненькие соленые огурчики, розовое сало и – отдельно! – горка жгучего хрена. Все очень по-русски и называется – «закусить до мяса». И само мясо, гвоздь программы, маринованное в травах, лимоне и вине, такой красоты, что хоть сырым его ешь!..
И все гости в ярких горнолыжных куртках, джинсах и свитерах – любимый разлоговский вариант, – и никто не спешит, и всем весело смотреть в огонь, прихлебывать виски, нюхать дым, бесконечно осведомляясь, скоро ли будет готово.
И пес Димка, грозный страж, ничего нынче не сторожит, и запирать его не надо, потому что приехали «все свои», и Димка всех отлично знает!..
Глафира вдруг подскочила так резко, что ей показалось, будто голова у нее оторвалась. Она придержала голову рукой.
Собака! Собака всех отлично знает! Тем, кого она не знает, лучше держаться подальше. Кто не спрятался – я не виноват.
Собака-телохранитель, бесконечно преданная хозяину и его семье. Очень опасная для чужих. Умный, расчетливый, хладнокровный зверь. Семидесятикилограммовая литая торпеда.
Когда мастиф спал перед камином – все лапы вверх, хвост в сторону, беззащитное розовое пузо мирно и спокойно дышит, – подходил Разлогов и садился на него сверху, как на диван. Пес покряхтывал, конечно, но нельзя сказать, чтоб здоровенный Разлогов, усевшийся сверху, очень ему мешал.
Если бы в дом тогда явился чужой, Димка не оставил бы от него мокрого места. Значит, был кто-то свой! Настолько свой, что Димка не только впустил его в дом, но и позволил остаться с хозяином! Настолько свой, что дал себя увести, – Димки не было в доме, когда Глафира приехала и… нашла Разлогова! Если бы убийца застрелил собаку, была бы кровь, а крови не было, не было!..
Значит, или увел, или разделался с псом так же, как с Разлоговым, аккуратно, бесшумно, бескровно.
Очень умный, очень близкий человек. Настолько свой, что даже пес ничего не заподозрил!
Глафира замычала тихонько – от бессилия и оттого, что голове было больно, то ли от мыслей, то ли от давешнего удара. Помычав немного, она спустила ноги со своего ложа – непривычно высокого, как в царской опочивальне, непривычно широкого и слишком пухлявого – и поплелась в ванную.
В квартире Прохорова она все время путалась, открывала ненужные двери, зажигала свет не там и поворачивала не туда.
Где-то что-то то ли пело, то ли разговаривало, и Глафира, пооткрывав не те двери, позвала хрипло:
– Андрей! Ты дома?..
Никто не отозвался, и Глафира, послушав немного, сказала сама себе:
– Нету тебя дома!
…А кто тогда поет и разговаривает? Впрочем, вряд ли Прохоров стал бы разговаривать сам с собой, а уж запел бы тем более вряд ли!
Наконец нужная дверь была найдена – Сезам, откройся! – и Глафира попала в ванную.
Зеркала, зеркала, мрамор, мрамор, хром, сталь, титан. Кадмий, литий, бериллий, ванадий – как в таблице Менделеева, – и посреди всего этого торчит она, Глафира, желтая, с синяками под глазами, с шишкой на голове, с облупившимся лаком на ногтях и в его пижаме.
Потыкав пальцами в ненужные кнопки, повертев ненужные ручки – хром, сталь, литий и кадмий, платина и палладий, – включая попеременно то подсветку пола, то стереосистему, из которой моментально грянул оркестр, то видеопроектор, то освещение гигантского аквариума с пираньями, Глафира в конце концов пустила воду и через некоторое время даже добилась того, чтобы она стала горячей. Похвалив себя за упорство и труд, Глафира вылезла из пижамы и, предвкушая счастье от сидения в горячей воде, принялась чистить зубы и рассматривать себя в зеркало.
Ничего общего с красотками в духе Разлогова. Зад широковат, груди тяжеловаты, ноги так себе – длинные, но… «тумбообразные», так сформулировал ее фитнес-тренер, производя «обмеры». Никаких аристократических тонких щиколоток. Продавщицы в обувных магазинах были снисходительней и называли это «высокий подъем».
Глафира остервенело чистила зубы.
Пошел он на фиг, этот фитнес-тренер!.. Собственно, он и пошел. После «обмеров» и первого занятия, в ходе которого выяснилось, что у Глафиры слабовата стенка живота, поэтому кожа отвисает так неэстетично, колени несколько дистрофичны, и носить короткое ей категорически нельзя, а руки такие полные, что обычная программа укрепления мышц ей не подойдет, Глафира подарила свою золотую клубную карту какой-то молодой мамаше с коляской, обретавшейся возле клуба.