На охотничьей тропе
Шрифт:
— Да-а, — глубоко вздохнул Тимофей, — жалко человека.
Рассказ о судьбе учёного оставил большое впечатление у слушателей. Они так недружелюбно посматривали на Ефима Мищенко, будто он был виноват в гибели учёного, что тот вобрал голову в плечи и невнятно проговорил: «А я что ж? Я ничего…»
Кто-то спросил:
— А почему же он к нам не приехал?
— Перед смертью Каммерер написал письмо в Советский Союз, в котором заявил, что не знает, кто виноват в подлоге, но считает свою научную честь запятнанной, поэтому и не видит возможности с такой репутацией приехать в великую страну.
Такие беседы стали ежедневными, место у костра превратилось в своеобразный лекторий. Возвращаясь с водоёмов, промысловики ужинали и после этого, усевшись вокруг костра, поджидали, когда из дверей палатки покажется громоздко-сутулая и длиннорукая фигура профессора. Вениамину Петровичу предоставлялось почётное место у костра, и он, зная, что его беседы ждут, не торопясь набивал табаком костяную трубочку, говорил:
— Ну, что ж, начнём. Что бы вы хотели сегодня услышать?
— Вы обещали о вегетативной гибридизации, — подсказывал Ермолаич.
И беседа затягивалась далеко за полночь.
Позже всех возвращался с участка Благинин. За последнее время он почти не виделся с Покровской. Уезжал на водоёмы с первыми красными отблесками зари и возвращался, когда Валентина, примостившись в углу палатки, спала на сплетённом дедом Нестером коврике из сухой рогозы.
У Валентины росло чувство обиды. «Вот и близко друг от друга, а словно разделены большим пространством. Обо мне как будто и забыл, а я что бы ни делала, о чём бы ни думала, а он передо мной. Стоит красивый, широкоплечий, из-под фуражки выбился чуть завихрившийся смоляной чуб, стоит, смотрит на меня и улыбается. Вскипит сердце, хочешь крикнуть ему: «Ванюшка, милый, родной мой, ведь вот я!» Хочешь кинуться к нему и прижаться головой к его широкой груди, вскинешь голову — и никого нет. А ещё говорил, что любит? Так только, для успокоения, чтобы не обидеть. Не нужна мне его жалость!..»
А Благинин и в самом деле мало обращал внимания на Валентину. Возвращаясь с водоёмов, он кидал на стол свои тетради, в которые заносил учётные данные, наспех съедал кусок пшеничного хлеба, банку рыбных консервов и, перебросившись несколькими словами с профессором или с кем-нибудь из охотников, заваливался на кучу соломы, служившей ему постелью, и тотчас засыпал. А Валентина, злясь на него, думала, лёжа в другом углу палатки, поёживаясь от холода под тоненьким одеялом: «Зачем он меня мучает, зачем? Ведь я же люблю его…»
Сегодня она решила поговорить с Иваном и ждала его прихода, склонившись над книгой у неяркой коптилки. А его всё нет и нет. Как медленно тянется время!
Наконец, скрипнув на ржавых петлях, раскрывается дверца палатки, и в неё, полусогнувшись, входит Иван. Бросив скороговоркой: «Добрый вечер!», удаляется в свой угол, медленно стягивает телогрейку, сапоги и ложится на свою немудрёную постель.
— А почему не поужинаешь? Уха есть, чаю попей. — говорит Валентина, поднимая голову от книги. Губы у неё дрожат от обиды.
— Не хочу, — вяло отвечает Иван.
Валентина подсаживается к постели Ивана на складной походный стул.
— Ванюшка, я давно хотела с тобой поговорить что с тобой делается?..
— Со мной?.. Ничего.
Валентина пристально смотрит ему в глаза и печально вздыхает.
— Ты не стал меня замечать. Думаешь, мне легко?
— Я просто сильно устаю, — отвечает Благинин и страдальчески морщится. — За день по займищу наползаешься, рад до постели добраться.
— Но ведь так нельзя?
— Нельзя-нельзя! — вдруг загорячился Благинин, приподнимаясь на локте. — Сам знаю, что нельзя, да я-то что сделаю? Мне такое дело доверили. Когда был простым охотником, думал лишь о себе, как бы больше пушнины добыть, а сейчас надо подумать за всех, чтобы каждый в сезон большую добычу имел. Мне участок доверили, с меня и спрашивать будут, так или не так?.. А потом все эти графики, учёт запасов, биотехнические мероприятия. Ты думаешь, я много в этом понимаю? Вот и мечусь теперь по водоёмам. Тут не только тебя, самого себя забудешь…
— Да-а. Не завидую я тем, кто влюбляется в начальников, — по лицу Валентины скользнула весёлая улыбка.
— Смейся, смейся! — заметил Иван. — А только я знаю, что мне надо делать: отказаться от обязанности заведующего участком.
— Ну, вот и чудак! — засмеялась Валентина, взъерошив чуб Ивана. — На тебе лежит большая ответственность, и хорошо, что ты это понимаешь. Да, тебе тяжело на первых порах! Но как ты начал работать? Замкнулся в себе, никого не стал замечать. Я уже не говорю о себе. Ты, как Архимед, думаешь один весь земной шар перевернуть. Так тот искал точку опоры, а ты сам её сразу же потерял…
— Валя, нельзя так, — попросил Иван.
— Ты пойми, Иван, к чему это я говорю, — продолжала Валентина. — Ты потерял опору. А опора эта — коллектив. Мало знаешь — учись! Вот охотники каждый вечер около Вениамина Петровича собираются. Сколько полезного он им за это время рассказал, и тебе бы эти беседы многое дали. А ты, как косач на току, распустил крылья, носишься по водоёмам и никого кроме себя не замечаешь. Вениамин Петрович — профессор, и то всё время у охотников спрашивает: «Как это у вас? Как на практике получается? А как бы, вы думали, лучше сделать?» А ты… Учиться тебе, обязательно учиться надо.
Помолчала. Затем уже тихо, с укоризной добавила:
— И я бы могла тебе во многом помочь, но ты и меня, не замечаешь.
— Так его, так! Поделом ему…
— Ты только не сердись. Лучше подумай над моими словами. Я тебе худа не желаю. И я пойду, подумаю, мне тоже сегодня попало от Вениамина Петровича за то, что селекцией не занимаюсь. Отобрал партию ондатры и говорит: «Вот тебе в подшефные. Добейся от них хорошего потомства. Я помогать буду». Вот задача-то!.. — Валентина минуту постояла около Ивана, улыбнулась ему, просто и широко, но Благинин вспыхнул от этой улыбки, как порох, к которому поднесли спичку.