На основании статьи…
Шрифт:
— А тебе в твоем Союзе журналистов не вдолбили, что в нашей стране — все советское, все государственное! — презрительно процедил майор Зайцев. — И ты, и я, и фальшивые червонцы имени Рафика-мотоциклиста… А ты спрашиваешь «за что»?
— А чтоб не умничал, — уже серьезно сказал Леха и закурил свой тошнотворный «Памир». — У нас этого не любят.
Тут Кирилл Петрович Теплов впервые увидел, как Костя угрожающе постучал по столу, демонстративно обвел глазами высокий потолок и негромко промурлыкал всего лишь полстрочки популярной в то время торжественно-парадной песни:
«И здесь тоже?!.» — помнится, поразился тогда молодой Теплов.
Потому что точно так же вел себя опытный и осторожный заведующий ленинградским корреспондентским пунктом очень важной «центральной» газеты с устрашающим «органом», когда в их небольшом служебном помещении на Невском начиналась этакая же вольтерьянская трепотня…
Что не мешало ему, «выездному» аристократу от журналистики, с тайным и незабываемым наслаждением прослужившему за границей своего горячо любимого СССР несколько лет в отвратительном французско-растленном и враждебно-капиталистическом окружении, два раза в месяц, под специальным псевдонимом, писать отчеты именно «ТУДА» — на четвертый этаж Большого дома. Куда даже сотрудники первых трех милицейских этажей без специального пропуска доступа не имели.
Но в шестьдесят третьем Кирилл Теплов об этом даже не подозревал…
…Уже перед самым пробуждением в палате онкологического отделения «Neuperlach Klinikum» старик Теплов приснился себе совсем маленьким, шестилетним, больным, с теплым компрессом на тоненькой вспотевшей шейке…
Из далеких, растворившихся во времени глубин подсознания на стене его детской, оклеенной обоями с барабанящими зайчиками, возникли ходики с цепочкой и чугунной гирькой в виде еловой шишечки.
Было пять часов утра. В доме все еще спали. Глотать было больно, и мелкий озноб потряхивал Кирюшино худенькое тельце в байковой пижамке и толстых базарных самодельных шерстяных носках…
Он вылез из-под одеяла, прошлепал через всю комнату и вскарабкался на широкий мраморный подоконник своей детской. Посмотрел в окно с высоты второго этажа на улицу Чайковского, где в конце тридцатых они жили с папой, мамой и домработницей Симой…
Внизу, у дома, стояла обычная извозчичья пролетка, а к ней три человека в форме сотрудников НКВД тащили очень большого, наголо обритого, босого человека в белых полотняных кальсонах и ночной рубашке без воротника. Лысый кричал, вырывался!..
Маленький Кира узнал в нем дядю Шуру с третьего этажа. Мама говорила, что дядя Шура работает рядом — на Литейном, в Большом доме. Очень серьезным начальником.
Кирюше стало невыразимо страшно.
Но даже в сегодняшнем сне он знал, что произойдет дальше.
Он это действительно когда-то видел… И не во сне, а наяву!
Он запомнил это на всю свою жизнь — до глубокой старости.
Поэтому сейчас, во сне, он просто зажмурился. Чтобы больше не видеть, как один в форме вытащит из кобуры «наган», перехватит его за ствол и рукояткой нагана сильно ударит дядю Шуру по чисто выбритому затылку. Брызнет кровь, испачкает гимнастерку и лицо одному из троих в форме. Тот отскочит подальше, выругается, оботрется
Маленький шестилетний Кирилл откроет глаза и снова посмотрит в окно только тогда, когда те трое в форме будут неловко, с руганью и нелепой суетней, втаскивать огромное обмякшее тело тяжелого дяди Шуры в извозчичью пролетку. Они положат его лицом вниз прямо на узенький войлочный пол, а сами расположатся втроем на сиденье, поставят свои ноги в черных сапогах на широченную розовую спину дяди Шуры в задравшейся к шее белой ночной рубашке, пропитанной кровью. И укатят…
Ошеломленный Кирюша Теплов сползет с подоконника, заберется под одеяло, озноб у него усилится, и он тихо, по-щенячьи, начнет поскуливать, а потом и вовсе горько расплачется.
— Господи… Кирилл! Ну, проснись, миленький. Ну, что же ты себя так вздрючиваешь?.. Боже мой! Ну, ничего же еще не известно!.. Проснись, Кирюша! Может быть, это вообще — обычная немецкая перестраховка. Проснись, пожалуйста…
Бумажной салфеткой Зоя Александровна вытирает мокрое от слез, покрытое сетью старческих морщин, сонное лицо Кирилла Петровича.
— Приснилось, видать, чего-то… — сочувственно говорит Рифкат. — Петрович! Пока биопсия не покажет, хрен ли так тратить себя?.. Может, она там вообще — доброкачественная…
Зоя Александровна мягко и ласково теребит Кирилла Петровича:
— Открывай, открывай глазки. Два часа проспал. Что ты ночью будешь делать?
— Со мной будет базарить, — превозмогая разлившуюся по всему телу боль, усмехнулся Рифкат. — Да, Петрович? Есть что вспомнить, Зоинька…
Первым делом Кирилл Петрович языком внутри ощупывает рот. Слава богу, он в протезах! И тут же в голове открывается какая-то таинственная заслонка, и возникает слегка размытое по краям воспоминание — окончание бронхоскопии. А в середине этой картинки…
…Оказывается, он не все время спал. Он даже слышал, как шеф отделения легочной онкологии и доктор Кольб тихо переговаривались, глядя на большой дисплей. А там, в розовато-фиолетовых внутренностях Кирилла Петровича, медленно прогуливался тонкий, отчетливо различаемый, длинный… ну, как его назвать, черт побери?! Шланг — не шланг… Катетер, что ли?., с чем-то таким, что давало там внутри у Кирилла Петровича прекрасную освещенность и красочную картинку на весь экран. Будто из какого-то научно-популярного фильма.
И Кирилл Петрович, скосив глаза, вполне сносно мог и сам наблюдать на дисплее за ползающей внутри него этой ловкой черной хреновиной.
Он помнит, что из-за этой картинки он все время боролся со сном — так ему хотелось самому увидеть свою опухоль!.. И он увидел ее. Вернее, догадался, что это она самая. Она и по цвету отличалась от всего, что ее окружало. Большая, овальная, какого-то тоскливого серо-желтого цвета.
И еще Кирилл Петрович увидел, как тоненькая ползущая черная штука остановилась, прикоснулась к ней, что-то такое сделала, и оттуда, из этой желто-серой опухоли, потекла струйка крови…