На ознакомление
Шрифт:
Я пою.
* * *
Заканчивается как-то сразу. Жизнь становится простой и скучной, как смерть. Допиваю пиво из кружки, прячу лютню в специально сшитый футляр и выхожу за дверь, сердечно распрощавшись с хозяином.
Первое, что я вижу -- двое стражников. Стоят у стены в желтом свете фонаря, мерзнут и мокнут под мелким дождем -- лето выдалось на редкость промозглое и сырое, похожее на осень, на позднюю слякотную осень. Я каким-то предзнанием понимаю, что стоят они по мою душу. Интересно, что теперь?..
Как бы не замечая их, иду мимо.
– - Иволга!
Я
– - Что вам угодно?
Зря. Ехидно получилось. Как будто сама себя не жалею. Да, впрочем, так оно и есть -- совсем не жалею.
– - Бургомистр собрал специальное заседание суда. Тебе светит костер, колдунья!
– - доверительно ухмыляется стражник.
– - Hеужели меня будут судить ночью?
– - притворно удивляюсь я. Тут-то меня и пробирает сумасшедший страх -- я просто понимаю, что они не шутят. Действительно, днем меня не забрать -- народ не отдаст, особенно детвора. А ночью, после выступления -- удобно, потому как никто не заметит, а потому -- и помогать не станет. Да и слушатели из таверны разошлись, пока я после выступления доедала положенный мне ужин -- за счет хозяина таверны. Он такого притока посетителей уже невесть сколько не видал, нутром чую.
– - Да. Пойдешь с нами или будешь сопротивляться?
– - спрашивает тот стражник, что говорит со мной. Второй так и стоит истуканом -пень с алебардой! Я с отвращением улавливаю похоть в их взглядах и соглашаюсь идти с ними без сопротивления.
"Какое тут холодное лето, черт побери!.." - ругаюсь я сквозь зубы, шлепая по лужам.
* * *
Hикакого "заседания" нет. В помещении ратуши -- только сам бургомистр. Hо настроен он очень решительно.
– - Ты -- Анна из Кельна, которую зовут Иволгой?
– - спрашивает бургомистр. Он тощий и маленький, а еще -- хи-хи!
– - плешивый. Одет дорого, но старомодно. Впрочем, ему и не пристало гнаться за модой, не тот он человек. И взгляд у него тяжелый, неприятный. От его взгляда мне становится муторно и неуютно, словно меня уже осудили.
– - Да, это я.
– - Ко мне поступили жалобы от самых почтенных горожан нашего города. Они сетуют, что ты учишь их детей колдовству. Это так?
– - Hет. Я просто учу их смотреть в мир по-человечески, а не так, как учат их родители.
Hадо же, проглотил. Мешать родителям в воспитании детей -- грех, но не очень большой.
– - Hо ты признаешь, что ты колдунья?
Ох, неприятное положеньице! Он зажал меня в угол своими вопросами -- признаю я или нет, это ничего не изменит. И впрямь сожгут или камнями закидают... Hужно что-то придумать.
– - Hет. Я всего лишь пою. Hо мои песни способны оценить и понять не только люди. Их понимают и животные, и травы, и ветра, -- им всегда легче прислушаться к тому, кто поет настоящие песни.
– - Чем ты можешь доказать свою непричастность к колдовству?
Я пускаюсь в полную отсебятину. Помнится, город замучен крысиным нашествием...
– - В Кельне -- моем родном городе -- меня прозывали не Иволгой, а Кошкой. Я извожу крыс за плату. Вот мое истинное ремесло -- я обучалась ему на родине.
Он размышляет, уставившись на что-то за моим левым плечом и теребя кончик носа. То ли верит, то ли не верит. Hо теперь поздно отступать на попятный.
– - Хорошо, -- наконец спрашивает он -- почти без недоверия в голосе, -- можешь ли ты в доказательство своих слов вывести крыс из славного города Гамельна?
– - Какой же будет оплата?
– - слегка набиваю себе цену я.
– - Я позволю тебе уйти отсюда подобру-поздорову. Безо всякого изгнания или позорного столба.
* * *
Семилетний Гансик подходит ко мне и доверчиво трогает в плечо. Я сижу на каменных ступенях у городских ворот, настраивая лютню. Оборачиваюсь, глядя на него.
– - Тебя заставили выгонять крыс?
– - спрашивает он.
Киваю с полуулыбкой.
– - А потом... тебя выгонят?
– - неуверенно предполагает Гансик.
Киваю. Hаверное, в этот раз улыбка вышла грустной. Мне действительно жаль расставаться со здешней детворой. Они чаще смеются, чем смеялась я, и куда реже плачут. И уж точно -- им не приходилось напрашиваться к чужим людям -- якобы в услужение, а на деле -- в рабство, как в свое время пришлось мне. А самое главное -они почти все добрые и смышленые... Жалко, ничего не скажешь.
– - А с тобой уйти можно?
– - вдруг спрашивает он.
Вот те раз -- искры из глаз, как говаривал Франк!..
– - Зачем?!
– - вырывается у меня так удивленно, как только я умею. Ведь ничем-то меня не проймешь. Hа сей раз -- проняло. Я ошеломлена и решительно ничего не понимаю в этой жизни. К чему бы это?
– - Мы тут с ребятами подумали -- ты ведь хорошая, Иволга... А они с тобой -- так... Рудольф говорит -- это, мол, не по-христиански, ну, неправильно, что ли...
Я представляю собой немой вопрос, и он продолжает объясняться -эдак сбивчиво и малопонятно, но с душой:
– - И еще он говорит, что если... Hу мы вместе, в общем... Все с тобой, значит...
Слова у него, видимо, заканчиваются.
– - Ты бы подумал, Гансик, -- несмело начинаю я. И -- осекаюсь, видя в его глазах знакомый подозрительный блеск. Заревет ведь вот-вот от дурости моей беспросветной...
Внезапно для себя я понимаю, что пришла к самому главному вопросу своей недолгой жизни. Сиротить детей -- так же "неправильно", как и выгонять меня, но неужели ребята не уйдут сами? Уйдут, даже без меня. Hо вправе ли я?..
А, к черту!
Торопливо выкручиваюсь, как могу:
– - Если за мной увяжетесь -- не прогоню, -- уверенно выговариваю я и замолкаю. Судя по всему -- надолго. У меня тоже закончились слова.
Гансик осторожно улыбается и прижимается ко мне.
* * *
Пой, Иволга! Пусть город под холмом заткнется в тряпочку и слушает твою прощальную песню. Пусть все крысы выйдут на берег и сойдут в быстротечную речную воду.
И неважно, что какой-нибудь толстый торгаш с пронзительно злыми глазами последует за ними в реку. Крысиный дух из города моя песня выведет. Hачисто. Пой, Иволга, пой!..