На перекрестках времени
Шрифт:
– Между прочим, «Джоконду» украли из Лувра как раз в одиннадцатом году.
– Причем тут «Джоконда»? – Жан-Жак пристально посмотрел на меня. – Что вы хотите сказать?
Я поправил очки. Я всегда поправляю очки, когда сильно смущаюсь. Не мог же я сказать ему, что подумал, что если он увез Нику, то… horribile dictu… [3] то он мог и «Джоконду»… гм… похитить.
Я даже испугался этой нелепой мысли. А вот Андрей храбрый. Он сказал это вслух. Жан-Жак взвился в своем кресле, как Зевс-громовержец.
3
страшно вымолвить (лат.)
– Что за чепуху несешь, Андрей. Если бы «Джоконду» сейчас увезли из одиннадцатого года, то в дошедших до нас газетах того времени об этом не было бы ни слова.
– Это еще надо проверить. Я не хотел вас обижать, – промямлил Андрей в сторону Жан-Жака. – Просто к слову пришлось.
– Вы дурно воспитаны, Калачев, – с холодным достоинством произнес Жан-Жак. – Я неоднократно указывал вам на вашу невыдержанность. И собака у вас под стать своему хозяину. Пшел, пшел! – Он ткнул Джимке в нос рифленой каучуковой подошвой, а Джимка, виляя хвостом, лез к нему, потому что «пшел» для него – «иди сюда». – И прошлый раз я не мог от нее отвязаться, и теперь.
– Прошлый раз? – спросил Андрей. – Так Джимка летал с вами в Париж?
– Да, летал. И очень некрасиво там вел себя.
– Вот как! – Андрей усмехнулся и покрутил головой.
Я не вмешивался в их разговор. Но было очень жаль, что Жан-Жак запретил нам лететь в Древнюю Грецию. Чтобы рассеяться, я снова принялся перелистывать Жюля Верна. Приключения капитана Сервадака на куске алжирской земли, унесенном кометой Галлией, всегда казались мне очень уж неправдоподобными. Я листал страницы, и надо сказать, мне невольно передавалась увлеченность профессора Пальмирена Розета. На одной из страниц я обратил внимание на сноску, в которой приводился сравнительный вес французских монет. «Золото: 100 франков весит 32,25 грамма» – эти слова были жирно подчеркнуты синим карандашом.
– Твоя книга? – спросил я у Андрея.
– Нет. Витькина.
– С чего ты взял? – сказал Виктор. – Это не моя книга.
– Как так? – Андрей удивился. – Она здесь целую неделю валяется, я думал, что ты принес.
Тут Жан-Жак сказал:
– Дайте сюда, это я забыл в прошлый раз.
Он протянул руку за книгой. Но Андрей опередил его и успел прочесть отчеркнутое место в сноске, и Виктор тоже прочел через его плечо.
– Это вы подчеркнули? – спросил Андрей, поднимаясь. – Французским золотишком интересуетесь?
У него был такой вид, словно он сейчас кинется на Жан-Жака и будет его душить. Вдруг Андрей сказал каким-то плачущим голосом:
– Иван Яковлевич, ну что это… Скажите, что все это неправда… Померещилось, приснилось…
Жан-Жак сунул руку в нагрудный карман, но не вытащил расчески, пригладил волосы ладонью.
– Вы что, с ума посходили? – спросил он. – Чего вы от меня хотите?
– Чего я хочу? – закричал Андрей сумасшедшим голосом. – Я хочу уважать своего руководителя! Я хочу, чтобы он не похищал музейные ценности за выкуп! Я хочу, чтобы он не позорил… не позорил звания ученого!
Он еще что-то неистово орал. Жан-Жак прикрыл глаза ладонью. А Виктор исподлобья смотрел на него, подперев нос большим пальцем.
Я не вмешивался. Только теперь до меня дошло: Рыжов похитил Нику Самофракийскую не с научной целью, а… Как это дико, непредставимо! Он намеревался возвратить статую за выкуп…
– А я-то, дурак, ломаю голову: для чего ему Ника понадобилась, – уже не кричал, а с горечью говорил Андрей, и вид у него был такой, словно ему зуб вырвали. – Профессорский оклад у человека, дом, машина, премии… Нет! Все мало… Золота ему не хватает для полноты счастья! Ах ты ж, господи…
– Сколько вы собирались запросить с Лувра? – сказал Виктор. Спокойненько так сказал, деловито.
Жан-Жак раздвинул пальцы и посмотрел на него.
– Ну, сколько? – повторил Виктор. – Десять тысяч?
– А чего ты спрашиваешь? – вскричал Андрей. – Вернемся домой, пусть общественный суд с него спросит.
Жан-Жак прокашлялся.
– Горшенин, – обратился он к Виктору, странно усмехаясь. – Вы человек рассудительный, вы поймете меня правильно. Видите ли, я оставил там письмо, в котором попросил значительную сумму…
– Сколько? – осведомился Виктор в третий раз.
– Сто тысяч. Сто тысяч золотыми десятифранковыми монетами. Э-э, тридцать два с четвертью кило золота… Колоссальное богатство, Горшенин. И если вам удастся образумить этого юного максималиста, то… я готов щедро, очень щедро…
– Конкретно, – сказал Виктор. – Сколько вы нам отвалите?
Я ничего не понимал. Андрей изумленно таращил глаза на Виктора.
– Ну, скажем, половину. – Жан-Жак почесал подбородок. – Пятьдесят тысяч франков…
– Наполеондорами?
– Называйте, как хотите. До первой мировой войны золотые монеты были еще в обращении, я проверил. Вы будете обеспечены на всю жизнь.
– Подходяще. Что ж, я согласен.
– Виктор! – взревел Андрей.
– Погоди. – Виктор, прищурясь, в упор разглядывал Жан-Жака. – Но с одним условием, Иван Яковлевич. Мы вас оставим там, в одиннадцатом году. А из тех шестнадцати с осьмушкой килограммов, которые вы нам дадите, мы отольем золотую плевательницу с вашим барельефом и установим ее у входа в институт – в назидание, так сказать.
– Позвольте! – У Жан-Жака глаза побелели от злости. – Это уже слишком!
– А грабить музеи – не слишком?
– Почему грабить? Мы возьмем с капа… с капиталистов! И кроме того, этих людей давно уже нет на свете…
– Не понимаю, почему вы упрямитесь, Иван Яковлевич? – спросил Виктор почти ласково. – Вам будет там хорошо. Купите себе это… цилиндр. Станете изобретать телевидение, пенициллин, нейлон – разбогатеете как не знаю кто. Политикой займетесь. В католики запишетесь. Чего доброго, в премьер-министры выбьетесь. А мы вас будем навещать. Не часто, конечно, но будем. Ну?