На пересечении миров, веков и границ

Алексеев Игорь

Помню, однажды мы с родителями были в Торгпредстве на каком-то мероприятии. Решив пойти домой, мы не узнали окружающую нас местность: всё вокруг было залито, как бы, молоком с запахом железнодорожной копоти, видимость не позволяла увидеть не только кистей рук, но даже и локтей. Фонари ничего не освещали, и их самих не было видно. Полицейский, дежуривший у входа в Торгпредство, сказал нам, когда мы ощупью на него наткнулись, что хозяева домов и дворники натянули между фонарными столбами веревки, по которым нам и следовало идти.

Время было достаточно позднее, так что мы столкнулись с идущим нам навстречу человеком только один

раз. Испытание пришло на единственном на нашем пути перекрестке, при переходе через улицу: взявшись за руки, мы гусиным шагом двинулись в сторону, якобы, противоположной стороны, но не наткнулись ни на тротуар, ни на столб, ни на веревку. Папа приказал остановиться, а мы с мамой уже начали всплакивать: что такое, где мы, что случилось. По приказу папы мы замолкли и несколько минут простояли на месте в полной тишине, пока не услышали коротких гудков, которые в чрезвычайной ситуации издавали маневровые паровозы на станции. Тогда мы двинулись в сторону гудков, хотя мне казалось, что они раздаются в тумане со всех сторон. Оказалось, что за счет гусиного шага мы несколько переоценили пройденную нами часть дороги, не дойдя до тротуара каких-то полметра. В детстве, когда я болел с высокой температурой, мне часто снился этот пережитый ужас: плотный обволакивающий туман с запахом гари, тщетное желание что-либо увидеть или, хотя бы, до кого-либо докричаться.

Когда я работал в Лицензинторге, то дважды зимой был в командировках в Лондоне – никакого тумана, а тем более смога я не видел. Мои партнеры по переговорам объяснили мне, что с переходом на централизованное отопление газом и нефтью эти явления практически прекратились.

В своих командировках я почти не узнал территорию Торгпредства: бомбоубежище, которое после войны использовалось как склад натурального каучука, закупавшегося для нужд страны, было стерто с лица Земли. На месте чудесного яблоневого сада с прудом и фонтаном, теннисного корта и любимого места наших детских игр – многоствольной вековой акации был построен жилой дом. Да и само здание Торгпредство претерпело значительное изменение.

В 1951 году мы поехали домой на Родину, которую я совершенно не помнил, но о которой читал в книжках (с 4-х лет я научился свободно читать). По пути в порт, проезжая через город, отец постоянно указывал мне на развалины от фашистских бомбардировок:

– смотри и запоминай: у нас следов от бомбежек не увидишь. Наша Родина, наиболее пострадавшая во время войны, становится всё краше: в Москве строятся высотные дома, расширяются улицы, жизнь становится лучше и веселее.

Дома

Знакомство с Родиной началось в Ленинградской таможне. В течение долгих часов таможенники вскрывали наши чемоданы и ящики. Папа и мама давали пояснения по каждой вещи, а я с братом Мишей на коленях сидели на единственном найденном свободном стуле и смотрели на всё, что происходит.

Когда, казалось бы, всё благополучно закончено, таможенники вскрыли ящик с любовно собираемой отцом коллекцией пластинок. И тут началось невообразимое:

… таможенники вытаскивали их по одной.

– Вертинский, … хрясть об стену!

– Русские народные песни в исполнении ненашенских ансамблей, … туда же! – Это кто? Неизвестный! … туда же!

Глядя на помертвевшее лицо отца и под звуки таможенной музыки заорал Мишка.

Мама бросилась его успокаивать, а таможенники продолжали демонстрировать нам патриотизм, уничтожая одну пластинку за другой.

Из нескольких сотен пластинок, аккуратно переложенных отцом папиросной бумагой, нам на развод оставили лишь около десятка пластинок Шаляпина и ансамбля Александрова.

Папа остался в порту оформлять доставку багажа в Москву, а мы с мамой поехали размещаться в забронированную для нас гостиницу Астория. Когда папа присоединился к нам, удрученный и усталый, и увидел, что мы тоже никакие, приказал:

– Умыться, празднично одеться, пойдем в ресторан праздновать!

Через какое-то время мы спустились в ресторан. До этого я никогда не был в ресторанах и был поражен нарядной обстановкой: оркестр, хрустальная посуда, накрахмаленные скатерти, бегающие официанты, нарядная публика – все наши праздники в Торгпредстве проходили проще: как большие пикники. Кто и что заказывал, я не помню. Но помню, что мне заказали рубленый шницель с жареной картошкой – блюдо, которое я полюбил всерьез и надолго. Но и это наше празднование быстро закончилось: Мишка, любитель лимонада, не отпускавший ото рта хрустальный бокал, откусил кусок этого бокала!

Что тут началось: Миша, испугавшись, плачет; мама кричит, вытаскивая у Миши изо рта кусочки хрусталя; официант и вмиг прибежавший метрдотель орут, требуя у отца немедленной оплаты стоимости уничтоженной посуды и заявляя, что, оказывается, несовершеннолетние дети в рестораны в вечернее время не допускаются, и, настаивая, что бы мы немедленно покинули заведение. Как и чем все это закончилось, совершенно не помню. Сытый впечатлениями дня приезда я даже не помню, как мы добрались до Москвы, где мы должны были жить.

Комната, в которой родители жили до нашего отъезда в Англию, была возвращена детскому саду, эвакуированному во время войны, и, как не имевшим своего жилья, нам предстояло временно жить в гостинице Красной Армии, где, помимо небольшого числа командировочного люда, проживало огромное количество безземельных семей, связавших свою жизнь с армией. Это временное проживание растянулось почти на четыре долгих года, в течение которых мы почти не видели отца, а наши жилищные условия улучшались очень условно: поселив нас вчетвером в 10-метровую комнату, через какое-то время нас переместили в 11-метровую, потом в 14-метровую с раковиной. И только в начале 1953 года, когда папе, в его 35 лет, присвоили звание полковника, нас наградили 16-метровой комнатой, в которой, был даже … свой туалет!

После поселения в гостинице в один из первых выходных к нам на прописку собрались московские друзья и сослуживцы отца. Убрав стол, расселись с двух сторон по кроватям с тарелками на коленях. Пили чай (и не только) не только из стаканов, которых в номере было только 4, но и из различных банок – дяде Вене Бритареву, который был самый большой (рост под 190 и 60-ый размер плеч) досталась трехлитровая банка. Слава богу, на этаже был титан, и поэтому ограничения на кипяток не было. Выпив свою банку, на предложение повторить дядя Веня ответил: По многу не пью, только одну чашку. С тех пор эта фраза стала у нас семейным приколом.