На первых ролях

Коскарелли Кейт

– Ради Бога, объясни, к чему Леверн было его убивать? В доме полно людей, кто-нибудь мог бы помочь. Она звала? Кричала?

Челси взглянула на свои руки, жившие, казалось, отдельной жизнью: они судорожно сжимались и разжимались, теребя полу халата, невольно выдавая, в каком напряжении находится девушка. Она все отдала бы за разговор по душам с рассудительной здравомыслящей Хилдой, но не могла отважиться на такое. Необходимо найти другой способ разрешить сомнения!

Наблюдая за молодой женщиной, Хилда чувствовала: она не говорит того, что знает или подозревает. Банни,

похоже, не в себе, Леверн утверждает, что убила молодого человека, потому что тот пытался задушить дочь, из Челси слова не вытянешь.

Наклонившись, Хилда тихо сказала:

– Слушай меня, Челси. Если не можешь сказать правду, вообще не говори ничего, пока не побеседуешь с адвокатом, ясно? Только умоляю, ради Бога, не лги! Ни в полиции, ни в суде! Хуже этого и придумать нельзя!

– Не собираюсь я лгать, Хилда! Меня действительно не было в комнате, когда это случилось. Я повторяю только то, что сказала бабушка, – глухо, на одной ноте пробормотала Челси.

– Хорошо, хорошо, только прими мой совет. Молчи, пока не посоветуешься с адвокатом. Адвокат имеет полное право не разглашать сведений, полученных от клиента, понимаешь?

Челси словно подтолкнуло что-то, и, неожиданно решившись исповедоваться вновь обретенному другу, она порывисто пробормотала:

– Хилда, послушайте, я знаю, что могу доверять вам больше, чем кому-то незнакомому, пусть даже и адвокату, и мне нужно.

Но Хилда энергично замотала головой:

– Челси, ты что, не слышала? Не хочу ничего знать, ясно? Я не юрист – значит, могу быть вызвана в суд для дачи свидетельских показаний. Пусть я и твой друг, но даже ради друзей не собираюсь лжесвидетельствовать! И тебе тоже этого делать не следует! Сэнди не занимается уголовными делами, но найдет адвоката, хорошо?

Челси кивнула и, когда подошел детектив, чтобы побеседовать с ней, заявила, что будет говорить только в присутствии адвоката.

– Послушай, детка, твоя бабушка во всем призналась. Тебя никто не подозревает. Мне просто нужно, чтобы ты подтвердила ее показания, – настаивал он, но рядом немедленно очутился Сэнди и остановил допрос.

Внимание окружающих неожиданно привлекла проснувшаяся наконец Банни. Привстав и недоуменно оглядевшись, актриса спросила:

– Кто все эти люди? Леверн подбежала к дочери:

– Не волнуйся, солнышко, все в порядке! Просто полицейские делают свое дело.

– Но почему они здесь? – ошеломленно пролепетала Банни. – Нас ограбили?

Леверн покровительственно обняла дочь за плечи:

– У бедняжки, должно быть, шок! Она сама не своя, ведь все случилось у нее на глазах! Такое ужасное потрясение! Ей необходим доктор! Она не в том состоянии, чтобы сейчас отвечать на вопросы!

Леверн, как всегда, настояла на своем. Послали за доктором, чтобы тот позаботился о Банни; постепенно все разошлись. Леверн увезли в полицейский участок, чтобы предъявить обвинение, Сэнди уехал следом после того, как позвонил в одну из самых престижных калифорнийских фирм по ведению уголовных процессов и уговорил их представлять в суде интересы Леверн.

По совету Хилды было решено нанять для Челси еще одного адвоката, и Сэнди пообещал сделать это как можно быстрее.

На следующее утро первые страницы почти всех газет Европы и Америки пестрели заголовками статей, повествующих о непонятном зверском убийстве. Ниже были помещены фотоснимки Леверн, выходящей из дома под охраной полисменов, и накрытого простыней трупа на носилках, которые поднимали в машину «скорой помощи». Многие издания дали еще и небольшие фото Банни и Челси.

В Кармеле Энн Хантер протянула Фрэнку «Кроникл». Тот, прочитав подробности грязной истории, громко выругался:

– Так и знал, что в один прекрасный день эти две дуры испортят жизнь моей дочери!

– Думаю, тебе необходимо срочно ехать к ней, дорогой, – тихо посоветовала жена. – Ей, должно быть, очень одиноко сейчас. Без твоей поддержки будет совсем тяжело.

– Но это несправедливо по отношению к тебе и детям! Не могу я тащить вас в эту мерзость, – запротестовал Фрэнк, но по всему было видно, как он нуждается в благословении жены.

– За нас не беспокойся. Все будет хорошо, честное слово, – уверяла Энн и, обняв Фрэнка, прижалась к нему.

Уже в два часа Фрэнк вышел из машины у дома, где жила его дочь. Перед входом толпились люди – фотографы, репортеры и просто любопытные. Дверь открыл Кларк.

– Мне нужно поговорить с Челси Хантер, – объяснил Фрэнк.

– Прошу прощения, как прикажете доложить? – недоверчиво спросил Кларк, приготовившись услышать очередную ложь назойливого репортера, пытающегося пробраться в дом.

– Фрэнк Хантер. Я ее отец.

Кларк потерял дар речи. Если это и вранье, то просто блестящее!

– Сэр?

– Скажите Челси, что я здесь.

Требование было достаточно дерзким, но дворецкий почему-то поверил. В этом спокойном, красивом, хорошо одетом и с достоинством державшемся человеке было нечто, вызывающее уважение. И поэтому дворецкий без колебаний впустил Фрэнка в прихожую и попросил подождать, пока поднимется наверх.

– У мисс Челси был плохой день, сэр, как понимаете, очень плохой. Телефон разрывается, а она не смеет шагу сделать за порог из-за этих газетчиков. Садовник даже обнаружил фотографа на дереве, прямо под окном ее спальни, – объяснил Кларк перед уходом.

Челси лежала на постели, уставясь в потолок. После разговора с адвокатом на душе стало немного легче. Тот сказал, что она обязана говорить только то, что знает, и ни слова больше, и терпеливо объяснил: она никого не обманет и не пойдет против закона, если будет держать свои подозрения при себе.

Услышав стук Кларка, она нервно подскочила, подумав, что пришла бабушка.

– Кто там?

– К вам посетитель, мэм. Говорит, что его зовут Фрэнк Хантер и что он ваш отец.

Челси потрясенно застыла. Почему он решил появиться после стольких лет молчания? Закрыв глаза, она вспомнила все одинокие дни рождения, все годы, проведенные без отца, когда некому было обнять ее, утешить, защитить от холода и злобы окружающего мира. С чем бы он ни пришел сейчас, все равно этого недостаточно, чтобы возместить все горькие обиды детства.