На плотах
Шрифт:
Но Митрий потух уже, так же быстро, как и вспыхнул. Он ворочал веслом, задыхаясь от усилий, и что-то шептал быстро и нервно.
Сергей долго ждал его ответа и не дождался. Его здоровую, несложную натуру давила мрачная, мертвенно тихая ночь, ему хотелось напомнить себе самому о жизни, будить эту тишину звуками, всячески тревожить и вспугивать это притаившееся созерцательное молчание тяжелой массы воды, медленно лившейся в море, и уныло застывшие в воздухе неподвижные груды облаков. На том конце плота жили и его возбуждали к жизни.
Оттуда
– Брось, Митрий, куда воротить? Ругнет старик-то, смотри, - заметил он наконец, не вынося более молчания и видя, что Митрий бесцельно буравит воду веслом. Митрий остановился, отер вспотевший лоб и замер, прислонясь грудью к веслу и тяжело дыша.
– Мало сегодня пароходов чего-то... Кой час плывем, а всего один встрелся.
И, видя, что Митрий не собирается ответить, Сергей резонно объяснил сам себе:
– Это потому, что навигация еще не открылась. Начинается только еще. А живо мы сплывем в Казань-то - здорово тащит Волга. Хребет у нее богатырский - все поднимет. Ты чего стоишь? Осерчал, что ли, а, Мить? Эй!
– Ну что?
– недовольно спросил Митрий.
– Ничего, чудак человек... Чего, мол, молчишь? Думаешь все? Брось. Вредно это человеку. Эх ты, мудрец, мудришь ты, мудришь, а что разума-то у тебя нет, - это тебе и невдомек! Ха-ха!
И Сергей, посмеявшись, в сознании своего превосходства крепко крякнул, помолчал, засвистал было, но оборвал свист и продолжал развивать свою мысль далее:
– Думы! Али это для простого человека занятие? Вон, глянь-ко, отец-от твой не мудрит - живет. Милует твою жену да посмеивается с ней над тобой, дураком мудрым. Так-то! Чу, как они? Ах ты, дуй их горой! Поди уже беременна Марька-то! Не бойсь, не в тебя дите-то будет. Такой же, надо полагать, ухарь, как и Силан Петров. А твоим ведь зачислится ребенок-то. Дела! Ха! "Тятька", - скажет тебе. А ты ему, значит, не тятька, а брат будешь. А тятька-то у него - дедушка! Эх ты, ловко! Эки пакостники! А удальцы народы! Так ведь, Митя?
– Сергей!
– раздался страстный, взволнованный, чуть не рыдающий шепот.
– Христа ради прошу, не рви ты мою душу, не жги меня, отстань! Молчи! Христом-богом прошу, не говори со мной, не растравляй меня, не соси мою кровь. Брошусь в реку я, грех ляжет на тебя большой! Душу мою загублю я, не трожь ты меня! Богом кляну - прошу!..
Тишину ночи разорвал болезненно визгливый вопль, и Митрий, как стоял, опустился на бревна, точно его пришибло что-то тяжелое, упавшее на него сверху из угрюмых туч, нависших над черной рекой.
– Ну, ну, ну!
– боязливо заворчал Сергей, поглядывая, как его товарищ метался по бревнам, точно обожженный огнем.
– Чудак человек! Этакий чудак... сказал бы, чай... коли не тово тебе... не этово...
– Всю дорогу ты мучишь меня... за что? Ворог я тебе? а? ворог? горячо шептал Митя...
–
– смущенно и обиженно бормотал Сергей.
– Рази я знал что? Мне твоя душа неведома, чай!
– Забыть я хочу ото, пойми! Забыть на всю жизнь! Позор мой... мука лютая... свирепые вы люди! Уйду я! Навек уйду... Не в мочь мне...
– Да уходи!..
– гаркнул Сергей на всю реку, подкрепил восклицание громоподобным циничным ругательством и сразу осекся, как-то съежился и присел, очевидно, тоже подавленный развернувшейся пред ним душевной драмой, не понять которой теперь - он не мог уже.
– Эй, вы!
– носился над рекой голос Силана Петрова.
– Что у вас? Чего лаете? а-эй?
Должно быть, Силану Петрову нравилось шуметь на реке среди тяжелого молчания своим густым и крепким басом. Окрики лились один за другим, сотрясая воздух, теплый и сырой, подавляя своей жизненной силой тщедушную фигуру Митрия, уже снова стоявшего у весла. Сергей, во всю мочь отвечая хозяину, в то же время вполголоса ругал его крепкой и соленой русской руганью. Два голоса рвали тишину ночи, будили ее, встряхивали и то сливались в одну густую ноту, сочную, как звук большой медной трубы, то, возвышаясь до фальцета, плавали в воздухе, гасли и гибли. Потом - снова стало тихо.
Сквозь разрыв в тучах на темную воду пали желтые пятна лунных лучей и, посверкав с минуту, исчезли, стертые сырой тьмой.
Плоты плыли дальше, посреди тьмы и молчания.
II
У одного из передних весел стоял Силан Петров, в красной рубахе с расстегнутым воротом, обнажавшим его могучую шею и волосатую, прочную, как наковальня, грудь. Шапка сивых волос нависла ему на лоб, и из-под нее усмехались большие, горячие, карие глаза. По локоть засученные рукава рубахи обнажали жилистые руки, крепко державшие весло, и, немного подавшись корпусом вперед, он что-то зорко высматривал в густой тьме дали.
Марька стояла в трех шагах от него, к течению боком, и с улыбкой поглядывала на широкогрудую фигуру милого. Оба молчали, занятые наблюдением: он - за далью, она - за игрой его живого бородатого лица.
– Костер рыбацкий, должно!
– поворотился он к ней лицом.
– Ничего. Держим прямо! О-ох!
– выдохнул он из себя целый столб горячего воздуха, ровно ударив веслом влево и мощно проводя им по воде.
– Не натужься больно-то, Машурка!
– заметил он, видя, что и она делает тоже ловкое движение своим веслом.
Кругленькая, полная, с черными бойкими глазами и румянцем во всю щеку, босая, в одном мокром сарафане, приставшем к ее телу, - она повернулась к Силану лицом и, ласково улыбаясь, сказала:
– Уж больно ты бережешь меня. Чай, я слава те господи!
– Целую - не берегу!
– передернул плечами Силан.
– И не след!
– вызывающе прошептала она.
Они замолчали, оглядывая друг друга жадными взглядами.
Под плотами задумчиво журчала вода. Справа, далеко где-то, запели петухи.