На плотах

Горький Максим

Чуть заметно колыхаясь под ногами, плоты плыли вперед, туда, где тьма уже редела и таяла, а облака принимали более резкие очертания и светлые оттенки.

– Силан Петрович! Знаешь, чего они там визжали? Я знаю, право слово, знаю! Это Митрий жалился на нас Сережке, да и проскулил так-то жалобно с тоски, а Сережка-то и ругнул нас.

Марья пытливо уставилась в лицо Силана, теперь, после ее слов, суровое и холодно упрямое.

– Ну, так что?
– коротко спросил он.

– Так. Ничего.

–

А коли ничего, так и говорить было нечего.

– Да ты не серчай!

– На тебя-то? И рад бы иной раз, да не в силу.

– Любишь Машку?
– шаловливо прошептала она, наклонясь к нему.

– Э-эх!
– выразительно крякнул Силан и, протянув к ней спои сильные руки, сквозь зубы сказал: - Иди, что ли... Не задорь...

Она изогнулась, как кошка, и мягко прильнула к нему.

– Опять собьем плоты-то!
– шептал он, целуя ее лицо, горевшее под его губами.

– Будет уж! Светает... Видно нас с того конца.

Она попыталась оттолкнуться от него. Но он еще крепче прижал ее рукой.

– Видно? Пускай видят! Пускай все видят! Плюю на всех. Грех делаю, точно. Знаю. Ну что ж? Подержу ответ господу. А все ж таки женой ты его не была. Свободная, стало быть, ты сама своя... Тяжко ему? Знаю. А мне? Али снохачом быть лестно? Хоть оно, положим, ты не жена ему... А все ж! С моим-то почетом - каково мне теперь? А перед богом не грех? Грех! Все знаю! И все преступил. Потому - стоит. Один раз на свете-то живут, и кажинный день умереть можно. Эх, Марья! Месяц бы мне один погодить Митьку-то женить! Ничего бы этого не было. Сейчас бы после смерти Анфисы сватов к тебе заслал - и шабаш! В законе. Без греха, без стыда. Ошибка моя была. Сгрызет она мне лет пяток-десяток, ошибка эта. Умрешь от нее раньше смерти...

– Ну ладно, брось, не тревожь себя. Было говорено про это не раз уж, прошептала Марья и, тихонько освободившись от его объятий, подошла к своему веслу. Он стал работать порывисто и сильно, как бы желая дать исход той тяжести, что легла ему на грудь и омрачила его красивое лицо.

Светало.

И тучи, редея, лениво расползались по небу, как бы не желая дать места всходившему солнцу. Вода реки приобрела холодный блеск стали.

– Опять он намедни толковал. "Батюшка, говорит, али это не стыд-позор тебе и мне? Брось ты ее, тебя-то то есть, - усмехнулся Силан Петров, брось, говорит, войди в меру".
– "Сын, мол, мой милый, отойди прочь, коли жив быть хошь! Разорву в куски, как тряпицу гнилую. Ничего от твоей добродетели не останется. На муку, мол, себе родил я тебя, выродка". Дрожит. "Батюшка! али, говорит, я виноват?" - "Виноват, мол, комар пискливый, - потому камень ты на моей дороге. Виноват, мол, потому постоять за себя не умеешь. Мертвечина, мол, ты, стерва тухлая. Кабы, мол, ты здоров был, - хоть бы убить тебя можно было, а то и этого нет. Жалко тебя, кикимору несчастную". Воет! Ох, Марья! Плохи люди стали! Другой бы э-эхма! Выбился бы из петли-то скоро. А мы - в ней! Да, может, так и затянем друг друга.

– Это ты о чем?
– робко спросила Марья, с испугом глядя на него, сурового, мощного и холодного.

– Так... Умер бы он... Вот что. Кабы умер .. ловко бы! Все бы в колею вскочило. Отдал бы твоим землю, замазал бы им глотку-то, а с тобой - в Сибирь... али на Кубань! Кто такая? Жена моя! Поняла? Документ бы такой достали... бумагу. Лавку бы открыл в деревне где. И жили бы. И грех наш перед господом замолили бы. Много ли нам надо? Помогли бы людям жить, а они бы помогли нам совесть успокоить... Хорошо? а? Маша?!.

– Да-а!
– вздохнула она и крепко, зажмурив глаза, задумалась о чем-то.

Они помолчали... Журчала вода...

– Чахлый он... Moжет, скоро умрет, - глухо сказал Силан Петров.

– Дай-ко ты, господи, поскорее бы!
– молитвенно произнесла Марья и перекрестилась.

........................................................

Брызнули лучи весеннего солнца и заиграли на воде золотом и радугой. Дунул ветер, все дрогнуло, ожило и засмеялось. Голубое небо между туч тоже улыбалось раскрашенной солнцем воде. А тучи остались уже сзади плотов.

Там, собравшись в тяжелую, темную массу, они раздумчиво и неподвижно стояли над широкой рекой, точно выбирая путь, которым скорее уйдешь от живого солнца весны, богатого блеском и радостью, и врага им, матерям зимних вьюг, запоздавшим отступить пред весной.

Впереди плотов сияло чистое, ясное небо, и солнце, еще холодное по-утреннему, но яркое по-весеннему, важно и красиво всходило все выше в голубую пустыню неба из пурпурно-золотых волн реки.

Справа от плотов был виден коричневый горный берег в зеленой бахроме леса, слева - бледно-изумрудный ковер лугов блестел брильянтами росы.

В воздухе поплыл сочный запах земли, только что рожденной травы и смолистый аромат хвои.

Силан Петров посмотрел на задние весла.

Сергей и Митрий точно приросли к ним. Но еще трудно было, за далью, видеть выражение их лиц.

Он перевел глаза на Марью.

Ей было холодно. Стоя у весла, она сжалась в комок и стала совсем круглой. Вся облитая солнцем, она смотрела вперед задумчивыми глазами, и на ее губах играла та загадочная и чарующая улыбка, которая и некрасивую женщину делает обаятельной и желанной.

– Поглядывай в оба, ребятушки-и! О-о!..
– во всю мочь громыхнул Силан Петров, чувствуя мощный прилив бодрости в своей широкой груди.

И от его крика все кругом как бы колыхнулось. Долго по горному берегу звучало эхо.