На поле славы
Шрифт:
— И мой Стах тоже. Часто случается, что люди подерутся, а потом и полюбят друг друга. Никто из нас не только не питает никакой злобы к пану Тачевскому, но все мы хотели бы заключить с ним искреннюю дружбу. Я был уже у него в Выромбках и теперь еду оттуда. Я думал, что застану его здесь, и хотел пригласить в Едлинку вас, преподобный отец, и его.
— Яцек сейчас в Радоме, но он еще вернется сюда и, вероятно, охотно предоставит себя в ваше распоряжение… Но подумайте только, ваша милость, как они там обошлись с ним в Белчончке.
— Они уж и сами хватились, — отвечал пан Циприанович, — и теперь жалеют: не пан Понговский, а женщины.
— Пан Понговский на редкость злой человек, и когда-нибудь он даст ответ перед Богом, а что касается женщин, так Господь с ними… Что уж скрывать, что одна из них и была причиной этого поединка.
— Я уж и сам догадывался об этом, прежде чем мне сын рассказал. Но это невинная причина.
— Все они невинны… А знаете ли вы, что Екклесиаст говорит о женщинах?
Пан Циприанович не знал; тогда ксендз снял с полки фолиант и прочел вслух отрывок о женщинах.
— Ну, что? — спросил он потом.
— Бывают и такие, — отвечал пан Циприанович.
— Яцек тоже по этой причине отправляется в свет. Но я не удерживаю его. Наоборот.
VII
— Как же это? Сейчас же отправляется? Ведь война начнется только летом.
— Вы наверно знаете?
— Знаю, потому что я расспрашиваю, а расспрашиваю потому, что и своего сына не удержу.
— На то он шляхтич. А Яцек отправляется сейчас, ибо, откровенно говоря, ему тяжело здесь оставаться.
— Понимаю, все понимаю. Быстрота — это самое лучшее лекарство в таких случаях.
— Вот он и думает остаться здесь столько времени, сколько потребуется, чтобы продать или заложить Выромбки. Небольшой это клочок, но я все-таки советую Яцеку лучше заложить, чем продать его. Если бы даже ему уж никогда не суждено было вернуться сюда, все-таки он будет считаться их владельцем, как это приличествует человеку с его именем и происхождением.
— А разве ему необходимо продать их или заложить?
— Необходимо. Он человек бедный, совсем бедный. Вы ведь знаете, сколько стоит каждая экспедиция, а ведь он не может служить в каком-нибудь драгунском полку.
Пан Циприанович на минуту задумался и потом сказал:
— Знаете что, преподобный отец? Не взять ли мне в залог Выромбки?
Ксендз Войновский покраснел, как девушка, которой молодой человек неожиданно признается в том, что она страстно желала услышать; но румянец этот промелькнул по его лицу так быстро, как летняя молния пролетает по вечернему небу, после чего ксендз взглянул на Циприановича и спросил:
— А зачем вам это?
А тот отвечал со всей искренностью благородной души:
— Зачем мне это? А затем, что я хочу оказать услугу благородному молодому человеку безо всякой утраты для себя и приобрести, таким образом, его благодарность. Не беспокойтесь, преподобный отец, у меня есть и свои расчеты. Я пошлю своего единственного сына в тот самый полк, где будет служить пан Тачевский, и надеюсь, что мой Стах найдет в нем достойного друга и товарища. Ведь вы знаете, как важно попасть в хорошую компанию и что значит верный друг — и в обозе, где так легко натолкнуться на всякие приключения, и на войне, где еще легче повстречаться со смертью. Бог мне не отказал в богатстве, а дитя дал только одно. Пан Тачевский — человек мужественный, умный и, как оказалось, прекрасно владеет саблей, а кроме того, честный, ибо вы воспитали его! Так пусть же они будут со Стахом, как Орест и Пилад. Вот каков мой расчет.
Ксендз Войновский широко раскрыл ему свои объятия.
— Это Господь прислал вас! За Яцека я ручаюсь, как за себя самого. Золотой это малый и сердце у него мягкое, как пшеничная мука. Сам Господь послал вас! Теперь мой мальчик сможет показаться, как подобает для Тачевского-Повалы, а главное, увидев широкий свет, быть может, забудет об этой девушке, ради которой он погубил столько лет и так много выстрадал.
— Значит, он уже давно любил ее?
— Ба! Да, собственно говоря, с самого детства. Он и теперь ничего не говорит, зубы стискивает, а сам извивается, как угорь на огне… Пусть уж он скорее едет, потому что из этого ничего не могло и не может выйти.
Наступило минутное молчание.
— Однако нужно обязательно поговорить об этих делах, — проговорил, наконец, старик. — Сколько, ваша милость, можете вы дать под залог Выромбок? Повторяю, ничтожный клок земли.
— Да хоть бы и сто дукатов.
— Побойтесь вы Бога, ваша милость!
— А почему же? Если пан Тачевский заплатит мне эти деньги когда-нибудь, то не все ли равно, сколько я дам, а если не заплатит, то я тоже ничего не потеряю, так как здесь кругом земли плохие, а у него новь после леса, а потому, наверное, земля хорошая. Сегодня я увожу Стаха и Букоемских обратно в Едлинку, а вы уж пожалуйте к нам с паном Тачевским, как только он вернется из Радома. Деньги будут приготовлены.
— Вы как с неба свалились к нам вместе с вашим золотом и золотым сердцем, — отвечал ксендз Войновский.
Потом он приказал принести меду, сам разлил в кубки, и они начали с удовольствием пить, как пьют довольные чем-нибудь люди. Однако при третьем кубке ксендз вдруг снова сделался серьезным и сказал:
— За помощь, за доброе слово, за честность вашу я хочу отплатить вам хоть добрым советом.
— Слушаю.
— Не поселяйте, ваша милость, своего сына в Выромбках. Девушка так красива, что лучше трудно себе и представить. Не спорю, быть может, она сама по себе и весьма добродетельна, но она — Сенинская, а этим, если не она сама, то во всяком случае пан Понговский так горд, что если бы к ней посватался — разве я знаю? — ну хотя бы сам королевич Яков, то и это, пожалуй, показалось бы старику слишком мало. Берегите, ваша милость, сына, не позволяйте ему ранить свое молодое сердце об эту спесь, или навеки разбить его, как разбил свое Яцек. Я говорю это вам из искренней и благожелательной дружбы, желая заплатить добром за добро. Пан Циприанович провел рукой по лбу и ответил:
— Они свалились к нам в Едлинку точно с неба, застигнутые приключением в дороге. Я был когда-то в доме пана Понговского с визитом, как сосед, но он у меня не был. Заключив из этого о его спеси, я больше не искал его знакомства и дружбы. Это случилось само собой. Но сына я не поселю в Выромбках и не позволю ему засиживаться в Белчончке. Мы не столь старая шляхта, как Сенинские, ни даже, как Понговские, но мы заслужили свое звание на войне, за то, что у кого болело, как говаривал пан Чарнецкий. И мы сумеем поддержать нашу честь, и мой сын не менее чувствителен к этому, чем я. Трудно молодому человеку уберечься от стрел Купидона, но скажу вам, преподобный отец, что заявил мне Стах, когда я спрашивал его в Белчончке о девушке: «Я предпочитаю совсем не рвать яблока, — сказал он, — чем прыгать слишком высоко, потому что, если не допрыгнешь, будет стыдно».