На полголовы впереди
Шрифт:
– Ну да, это я. Тор Келси.
– Господи боже! – Он медленно встал и, наклонившись через стол, подал мне руку. – Но вы изменились. Вы... э-э-э...
– Вырос, возмужал и потолстел, – сказал я, кивнув. – И к тому же еще и загорел, потому что некоторое время провел в Мексике.
– Я... э-э-э... заказал обед, – с сомнением в голосе сказал он.
– Прекрасно, – отозвался я.
Он повел меня в такой же тихий ресторан, заполненный такими же поверенными в делах, которые сдержанно кивали ему. За ростбифом он сообщил, что зарабатывать на жизнь мне никогда не будет необходимости (это я уже знал), и тут же спросил, чем я намерен заниматься, – вопрос, ответить на который я не мог. Я семь лет учился жить, а это совсем другое – формально никакой профессии у меня не было. В канцеляриях у меня начиналась клаустрофобия,
– Что вы делали все это время? – спросил старый Корнборо, мужественны пытаясь поддержать разговор. – Вы ведь побывали в разных интересных местах, правда?
Нет ничего скучнее, чем рассказы о приключениях, подумал я. Самому их переживать гораздо интереснее.
– Большей частью имел дело с лошадьми, – вежливо ответил я. – Австралия, Южная Америка, Соединенные Штаты, да мало ли где еще. Скаковые лошади, пони для поло, много занимался родео. Поработал и в цирке.
– Господи.
– Но теперь отрабатывать проезд куда-нибудь уже не так легко и становится все труднее. Слишком много стран это запрещают. И я сам не хочу к этому возвращаться. С меня хватит. Не те годы.
– И что же дальше?
Я пожал плечами:
– Не знаю. Осмотрюсь. Я не собираюсь встречаться с родственниками матери, так что не говорите им, что я здесь.
– Как скажете.
Моя мать происходила из обедневшей аристократической семьи, увлекавшейся конной охотой, – ее родня пришла в ужас, когда она в двадцать лет вышла замуж за шестидесятипятилетнего богатыря из Йоркшира, который владел целой сетью магазинов подержанных автомобилей, но не имел ни одного родственника, занесенного в "Книгу пэров" Берка. Они утверждали, будто все дело в том, что он задарил ее лошадьми, но мне всегда казалось, что она действительно им увлеклась. Во всяком случае, отец был от нее без ума, как мне часто говорила его сестра – моя тетя, и утратил всякое желание жить после того, как она погибла от несчастного случая во время охоты – это случилось, когда мне было два года. Он протянул еще три года и умер от рака, а поскольку семья моей матери не хотела иметь со мной дела, тетя Вив Келси забрала меня к себе и обеспечила счастливое детство.
Для незамужней тети Вив я стал тем долгожданным ребенком, которого ей не довелось произвести на свет самой. Когда она меня забрала, ей было, вероятно, около шестидесяти, хотя я никогда не считал ее старой. Она всегда была молода душой, и мне ее очень не хватало после того, как она умерла.
Голос Миллингтона произнес:
– Эта машина, за которой вы едете... Вы все еще едете за ней?
– Все еще ее вижу.
– Она зарегистрирована на имя какого-то Дерри Уилфрема. Когда-нибудь про него слыхали?
– Нет.
Миллингтон все еще имел кое-какие связи в полиции и, по всей видимости, без труда добывал компьютерную информацию.
– Его адрес – Паркуэй-Мэншнз, Мейда-Вейл, Лондон, – сказал Миллингтон. – Если потеряете его, поезжайте туда.
– Хорошо.
Дерри Уилфрем оказал мне любезность, направившись прямо в Паркуэй-Мэншнз, и позже кому-то из подручных Миллингтона удалось установить, что это действительно он. Миллингтон предъявил его фотографию каждому из двух свидетелей, страдавших провалами памяти, и, как он потом мне рассказывал, они "наложили в штаны от страха и стали бормотать, что никогда этого человека не видели, никогда, никогда". Но оба были так основательно запуганы, что ничего добиться от них Миллингтон не смог.
Миллингтон велел мне следить за Дерри Уилфремом, если я опять увижу его на скачках, и посмотреть, с кем еще он будет разговаривать, чем я и занимался около месяца – до того дня, когда темно-синий костюм оказался распростертым на асфальте. За это время Уилфрем имел крупные разговоры примерно с десятком людей и, по-видимому, приносил им одни только дурные вести, потому что оставлял их потрясенными, дрожащими и с застывшим в глазах ужасом, – очевидно, ничего хорошего он им не сообщал. А так как у меня был хитроумный фотоаппарат, вмонтированный в бинокль (и еще один, в виде зажигалки),
Люди Миллингтона продолжали этим заниматься. Миллингтон пришел к выводу, что Уилфрем – вымогатель, которого подсылают, чтобы выколачивать долги. Вообще наемный вымогатель, а не только человек Филмера. После того, первого случая я только однажды видел, как он разговаривал с Филмером, хотя из этого и не следовало, что таких разговоров больше не было. В Англии скачки обычно происходят каждый день не меньше чем на трех разных ипподромах, и иногда приходилось гадать, куда отправится каждый из тех, кто нас интересовал. К тому же Филмер ходил на скачки реже, чем Уилфрем, – самое большее два или три раза в неделю. Он имел долю во множестве лошадей и обычно ходил на те скачки, в которых участвовали они; где это будет, я каждое утро узнавал из спортивных газет.
Проблема с Филмером заключалась не в том, что он делал, а в том, как его на этом поймать. На первый, второй и даже третий взгляд он не совершал ничего плохого. Он покупал скаковых лошадей, отдавал их в тренинг, ездил смотреть, как они скачут, и переживал все радости владельца. Только понемногу, лет через десять после первого появления Филмера на скачках, люди начали удивленно поднимать брови, недоверчиво хмуриться и в недоумении поджимать губы.
Иногда Филмер покупал своих лошадей на аукционах через агента или тренера, но главным образом приобретал их путем частных сделок – процедура вполне допустимая. Любой владелец всегда имеет право продать свою лошадь кому угодно. Но у всех приобретений Филмера была удивительная особенность: никто и предположить не мог, что их прежний владелец собирался их продавать. Миллингтон рассказал мне о нем в первые же недели моей работы в службе безопасности, но тогда еще просто как о человеке, про которого я должен знать, а не как об объекте первостепенной важности.
– Он наезжает на людей, – сказал Миллингтон. – Мы в этом убеждены, только не знаем как. Он слишком хитер, чтобы делать что-нибудь такое там, где мы можем его увидеть. Не думайте, что сможете его застать, когда он раздает пачки денег за информацию, – это для него слишком грубая работа.
Ищите людей, которые начинают нервничать, когда он оказывается поблизости, понятно?
– Понятно.
Несколько таких людей я заметил. Оба тренера, которые работали с его лошадьми, посматривали на него с опаской, а большинство жокеев, которые на них ездили, подобострастно пожимали ему руку при встрече. Репортеры к ним почти не обращались, зная, что они все равно ничего не скажут. Девушка, почтительно сопровождавшая его для антуража, слушалась его, как собачка, а мужчина, которого часто видели с ним, так и суетился вокруг. Но при этом в поведении Филмера на скачках, как правило, не видно было никаких признаков крутого нрава. Он улыбался, когда нужно было улыбаться, кивком головы поздравлял других владельцев, когда их лошади выигрывали, и поглаживал своих лошадей, когда те его радовали.
Ему было сорок восемь лет. Рост – метр семьдесят восемь, телосложение плотное. Миллингтон сказал, что это сплошные мышцы: три дня в неделю Филмер сгонял лишний жир в спортзале. Кроме мышц, у него была правильной формы голова с большими плоскими ушами и густыми черными волосами с проседью. Я ни разу не подходил к нему настолько близко, чтобы разглядеть, какого цвета у него глаза, но у Миллингтона было записано, что они зеленовато-коричневые.
К некоторому неудовольствию Миллингтона, следить за Филмером постоянно я отказался. Во-первых, в конце концов он бы наверняка меня заметил, а во-вторых, в этом не было необходимости. Филмер был человек привычки: можно было заранее сказать, когда он выйдет из машины, когда отправится обедать, или подойдет к букмекеру, или усядется на трибуне, или появится около паддока. На каждом ипподроме у него было свое излюбленное место, откуда он смотрел заезды, излюбленный наблюдательный пункт над площадкой для парадов и излюбленный бар, где сам он пил большей частью пиво, а свою девушку накачивал водкой. На двух ипподромах он арендовал по отдельной ложе, а еще на нескольких был записан в очередь, причем пользовался своими ложами он, по-видимому, скорее чтобы побыть в уединении, чем для щедрых приемов.