На полях Гражданской…
Шрифт:
Гуляла распутица. Дороги превратились в засасывающую трясину. Видела, как в грязи увяз обоз с орудиями. Солдаты хлестали лошадей. Но те не могли вылезти из топи. Лопались постромки. Ржание лошадей и крики людей смешались с далеким буханьем орудий. Впереди в единый поток стекались калмыцкие кибитки.
Я думала: как мы выберемся отсюда?
У железнодорожного полотна валялись сброшенные с прошедших поездов трупы людей, от вида которых становилось совсем не по себе. По телам сновали галки. Казалось, все брошено на произвол судьбы, человеческая жизнь потеряла всякую цену, ей были уготованы такие испытания и такой безвестный конец. Каждый распластанный знал ласку матери, желал счастья и любви, а попал в степи, и глазастые галки клевали его тело. Мне вспомнились вытаявшие перья замерзших зимой птиц, которые когда-то увидела под окнами гимназии, и по телу побежал мороз.
– Лучше не смотри… – Новиков прикрыл ладонью мои глаза, вытащил револьвер и выстрелил по пернатым.
Галки всполошенно взлетели, но, покружив, опустились на прежнее место.
Иногда к полку примыкали заблудшие офицеры, но сразу куда-то пропадали. По их речи, замашкам, внешнему виду можно было сделать вывод, что это не боевые командиры, которые влились в Добровольческую армию, чтобы воевать, а заядлые картежники, запойные пьяницы, неисправимые бабники. С ними смоленцам было не по пути. Около Новикова оставался лишь костяк полка, с которым он прошел от Воронежа.
Мне не стало смешно, когда с мостка свалился в яму зять землянского главы Флигерт. Его еле вытащили. Бедняга! От него не раз слышала: «Не верю в победу», «Бороться дальше бессмысленно», на что Новиков отвечал:
– Где же вы видели, господин Флигерт, чтобы победа давалась легко?
– Но нас гонят и гонят…
– Что гонят, согласен. А вот что мы проиграли, это еще по воде вилами писано!
Шли сплошными полями, пропадавшими в стелющемся тумане. По дорогам и без дорог. Шли медленно, вздрагивая от холода и таща ноги в разбухших, налитых водою ботинках и сапогах. Я удивлялась: только перенесла тиф, а меня не брали ни холод, ни сырость. В редкие стоянки мы забивались на дневку или ночевку в хаты станичников, сушили портянки, обувь, отогревались, чтобы потом снова двинуться в путь.
Врач говорил, что у меня плохо с сердцем. Но что-то во мне не соглашалось с выводами врача. Силы придавало стремление из обузы превратиться в помощницу. Откуда-то появлялись резервы, которые брали верх над всем остальным, и я оказывала помощь раненым. А когда становились на бивуак, чертила карты Новикову, писала донесения в штаб армии.
Еще 22 ноября белые оставили Старый Оскол, 16 декабря – Купянск, 10 января – Ростов, теперь 17 февраля – Сальск, 29 февраля – Ставрополь. В эту зиму всю огромное пространство от Касторной до Кубани заносило снегом, который бушевал метелью, растапливало солнечным теплом, превратив в раскисшую жижу, пронизывало ржанием лошадей, пулеметной трескатней, разрывами снарядов, лязгом бронепоездов, криками умирающих. И невольно возникал вопрос: почему природа именно белым преподносит один подарок непогоды за другим, почему только их преследует ненастье, только им сопутствуют неудачи?
Гладкий горизонт ровно полоснул по небу. С разных сторон текли таборы беженцев. Бездомный, бесприютный люд огромными толпами пешком, верхом и на повозках, с детьми, со спасенным скарбом, вперемешку с войсками, стихийно катился по равнине. Калмыки гнали бесчисленные стада овец, превратив дорогу в матрац, который прогибался от повозок и орудий, но выдерживал их.
Я увидела необычную картину – спящую батарею. Лошади стоят и спят, ездовые на них спят, как заколдованные. Все как бы застыло, не желая пробудиться. Возникшее ощущение нереальности окружающего мира, того, что не понять и не объять душой, превратились в мимолетную сказку. Спрашивалось: все, что вокруг, это наяву? Или это все мерещится, весь этот испепеляющий бег от Касторной. И захотелось в Медвежье, в сад, под яблоню, в сладкий сон. Но все сны заканчиваются явью. И этот полусон оборвал назревший вопрос:
«А не поспешил ли генерал Деникин, отдавая директиву войскам идти на Москву? Не был ли сам поход авантюрой?»
И, несмотря на повальное бегство, отвечалось: «Не поспешил… Не был… Не приди в Воронеж белые, неизвестно чем закончился бы для меня, моих земляков девятнадцатый год… Не поспешил…»
Показались очертания Кавказских гор. Движение облегчилось, наступившее дневное тепло позволило снять тулупы, фуфайки, шинели, легче шли ноги. Весеннее солнце осушало дороги, свободнее вращались колеса пушек и подвод. Когда мы переходили мутные реки, из плавней на север устремлялись косяки гусей. Я заглядывалась им вслед и загадывала желания: отнесите, пернатые, весть в Медвежье отцу и матери… В Ерофеевку сестре мамы и ее супругу… В Воронеж подружкам, которые остались в живых… В Москву – злому дяде по имени Ленин…
У станицы Славянской мы вышли на шоссе – кончилась власть грязи – и двинулись, как по паркету. Справа от шоссе за железнодорожной насыпью разгорался бой, лопались шрапнели. Но на это никто не обратил внимания, нам надоело, не задумываясь, кидаться из огня да в полымя.
Новиков ехал на Дарьяле, иногда шел пешком. Во время его ранения осколок угодил коню в мякоть зада. С тех пор Дарьял слегка хромал, но временами выправлялся и шел ровно.
Меня поразил один офицер в форме капитана. Он обогнал нас за Славянской.
– Командир роты… – сказал Новиков.
Капитан шел быстрым шагом, несколько горбясь. Кто-то из смоленцев спросил капитана:
– А где рота?
– Рота, за мной! – почему-то скомандовал капитан, махнул рукой и заспешил дальше.
Стало понятно, что от его роты не осталось никого.
Полки таяли до батальонов, батальоны – до рот. О многих говорили: «убит», «зарублен», «ранен», «оставлен в лазарете», «застрелился». Но чаще приходилось слышать: «неизвестно где…», «в последний раз видели…»
Конница красных не оставляла нас в покое и налетала волнами. Тогда Новиков выстраивал полк, и мы отбивались. Шли перекатами, уступами. Одна рота отстреливается, другая отходит, останавливается, а отбившаяся рота уходит в голову колонны. Там, где красные разъезды преграждали дорогу, их обходили, а в безвыходном положении лобовой атакой пробивались вперед.
В этой обстановке наезжали проверяющие из штаба корпуса. Приехал маленький полковник в пенсне и белых лайковых перчатках. И заставил устроить смотр. Новиков нехотя подчинился. Роты в своем малом составе проходили мимо холма, где стоял полковник.
– Здорово, смоленцы!
– Здравия желаю, господин полковник!
Но в этот момент раздался визг, заглушивший голос смоленцев. Визг продолжался. Штабной полковник стоял, не зная, что сказать. Новиков вдруг зажал рот рукой: в повозке обоза трепыхался мешок, в котором бился поросенок.
Умора!
– Позор на всю дивизию! Позор на весь корпус! – замахал перчаткой полковник.
– Да пошел… – не выдержал Новиков.
И приказал первой роте сворачивать на дорожный тракт. Следом повернула другая рота. Где-то звучала канонада. Поросенок визжал, потешая забывших о субординации смоленцев. Полковник стягивал и натягивал перчатки, а потом незаметно исчез, как когда-то с поля боя под Касторной генерал Постовский. Больше в полк проверяющих не присылали.