На полях Гражданской…
Шрифт:
Его выход подействовал удручающе.
Мы остановились около двухэтажной усадьбы. Вошли в брошенный дом, в котором еще царил полный порядок. Стояли диваны, кресла. Из зала наверх вела лестница. В комнатах было холодно, но чувствовалось, что их покинули недавно.
Так оказались в каком-то «ничейном» пространстве. Сергей принес дров и растопил печь. Уманец нашел в подвале вино.
– Вячеслав Митрофанович, почему мы отходим? – не успокаивалась я.
– Оленька! Как меня волнует этот вопрос. Но ответа я пока не найду. Можно говорить о предательстве
– За вилы? А в самом деле почему?
– Как говорил знакомый вашей семьи, «власть тьмы».
Мы грелись у печи, пили вино, похожее на кагор, слушали стук дождя по крыше, и мне вспоминалось Медвежье, где, возможно, именно в это время мать и отец говорили об их дочери, о сыне Сергее, о Новикове. Они бы и представить себе не могли, куда занесло их детей, что они уже в Слободской Украине, что успели пережить переплеты в Касторной, попасть в снежную бурю. И ни сын, ни дочь не могут излить им душу и сказать, как прав отец, который мечтает о совершенстве человека, и как далека до этого Россия.
Когда покидали город, вдали его обтекала красная конница. Надо было снова уходить.
Буденновцы шли по пятам.
– Где попы? Дьячки? – вламывались в церкви и за волосы вытаскивали служителей культа.
– Даешь золотопогонников! – врывались к раненым в лазареты.
За один-два рубля у обслуги выясняли, кто из больных офицеры, выволакивали на двор и расстреливали. А следом спешили чекисты наводить большевистские порядки. Всего этого мы надеялись избежать.
Глава 3
Новая попытка задержать конницу Буденного не удалась. В бою было проявлено столько героизма. Многие отличились. Смоленцы стояли насмерть. Но снова казаки позволили себе оставить поле боя. Я видела, как нескольку казачьих сотен со старым штандартом, трубачами и песнями потянулись мимо смоленцев в тыл, оставляли их одних воевать с красными.
После этого казачьи полки стали самостоятельно покидать линию фронта. Клавдий Златоустов съездил к знакомым кубанцам на смотр и вернулся мрачным. Командир полка построил казаков и держал речь.
– Казаки! Враг напрягает все силы, чтобы вырвать победу из ваших рук! – говорил командир. – Волна красной нечисти хочет затопить освобожденные вами города и села. Смерть, разорение и голод ждут всех. В этот грозный час я призываю каждого из вас решить: будет ли он биться с красными или предпочтет воинскому долгу хату и юбку казачки…
Видимо, полковник не думал рассмешить кубанцев. Но рассмешил.
– Все, кто остается со мной верным долгу, становись за меня! А кто нет, езжай до дому…
Из каждой сотни сворачивало к полковнику по пять – десять всадников. Остальные с песнями ехали прямо.
– Не понимают, что рубят под собой сук, – сокрушался Златоустов.
– У нас испокон веков «моя хата с краю». И только тогда, когда уже припрет, славяне бьют в колокола, – сказал Новиков.
– Но когда же в колокола?
Теперь на казаков рассчитывать не приходилось. Имена их командиров, недавних кумиров – Шкуро, Мамонтова, померкли в моих глазах. Я уже не приходила в восторг, вспоминая речь Шкуро на балконе гостиницы «Бристоль», его танец с кубанской шапкой.
Мелким дождем вперемешку со снегом окончательно удалилась глубокая осень, и помела колючая поземка. Степь покрылась снегом и выглядела как-то особенно грустно. Ветер пронизывал до костей. Кони выдохлись и ступали уныло. Они стали мохнатыми, обросли длинной шерстью. Ездовые давно не чистили и не стригли их, разве что Дарьял под Новиковым выглядел более пристойно.
Тянулись ежедневные бои, которые вечером прекращались, и войска откатывались, чтобы снова с утра принять бой и ночью отступить. Новиков с полком метался от села к селу, от переправы к переправе, от станции к станции. Порой от него самого валил пар, как от тройки лошадей. Но несмотря ни на что, белые отходили. Войска словно научились искусству отступать без суеты, будто меняя позицию.
– Удивительные люди мои солдаты и офицеры! – восхищался Новиков. – Немного отдохнули, и наутро словно переродились.
Все печали оставались позади. Звучал громкий говор, ржали кони, полк дружно снимался с места.
В часы привалов Новиков отдыхал только после того, когда были выставлены все посты и он узнавал, что все накормлены. Он не жалел ни своего, ни чьего добра ради смоленцев. Еще до прихода полка высылал в населенные пункты разведчиков раздобыть провиант и приготовить жилье. А ложился спать тогда, когда все легли, лично не раз проверив охранение.
Помню, как остановились в захудалом селе. Смеркалось, накануне прошел странный для декабря дождь, и была гололедица. Я вышла из дома. У колодца Новиков поил Дарьяла – адъютант Уманец свалился после утомительного перехода.
Новиков кутался в шинель.
– Оля! Может, вернетесь домой? Я дам вам надежного провожатого…
Не знаю, что привело его к такой мысли. Может, что накануне несколько смоленцев ушли из полка. Они честно сказали, что воевать устали, и он не стал их удерживать: видел, силы и нервы сдали. Может, посчитал, что мне тяжело и не хотел более подвергать испытаниям.
– Вячеслав Митрофанович! (Я никак не могла заставить себя обращаться к нему только по имени.) Как, как вы могли…
– Извини, я… Мне тяжело видеть, как ты…
– А вы…
Мы ходили вдоль околицы до глубокой ночи, вглядывались в сизую даль и говорили о будущем, когда сбросим путы войны и нам за труды воздастся благодарным отдыхом.
Вернулись и легли спать под утро. Не раздеваясь, а, только сняв верхнюю одежду и сапоги. Этой мерой предосторожности мы не пренебрегали: в любой момент могли нагрянуть конники врага.