На полях Гражданской…
Шрифт:
– Пишите, – сказал Новиков. – Мыльцев-Минашкин Мин Терентьевич, родился… Где ты, дружище, родился? Что-то запамятовал…
– Вячеслав Митрофанович, это вам не борзых на зайца пускать…
– Мы еще наохотимся! – похлопал по плечу Мыльцева-Минашкина.
– Село Поныри Фатяжского уезда Курской губернии, – доложил стройный молодой человек.
– Происхождение?
– Сын волостного писаря.
Я старательно выводила каждую букву.
– Веселаго Всеволод Иванович, – представился другой. – Ротмистр… Смоленец…
– Это мы знаем. – Новиков склонился надо мной. – Оленька, вы успеваете? Умница! А почерк, почерк! Вижу, вы не только умелица чертить военные карты…
– Королев Лазарь Иванович. – Новиков подозвал щуплого мужчину. – Родом из села Новоживотинное. Наш сосед, Оленька. Мы плечо к плечу прошли с ним Карпаты…
Стопа бумаг росла. Записывались безусые юноши и ветераны, уже понюхавшие пороху. Я заполнила лист на Косцова Владимира Николаевича, моего брата Алмазова Сергея Васильевича, своим видом не показавшего родственную связь со мной. Все наперебой рассказывали о том, что привело их в полк. Кто хотел отомстить за разгром усадьбы, кто за убитого большевиками отца, кто за поруганную честь невесты, кто шел воевать из чувства солидарности с белыми и желал остановить разгул черни. Я увидела, на каком взлете возникала Добровольческая армия. В нее хлынули все те, кто не мог принять навязанный большевиками образ жизни. И стоило только удивляться, как быстро красные восстановили против себя столько людей.
– Хочу показать вам город! – Я потянула Новикова за руку.
И мое платье поплыло по тенистым улицам.
Вячеслав Митрофанович мог сказать, что знает город не хуже любого воронежца, но покорился гимназистке. Я уже не чувствовала неловкости рядом с Новиковым. Один его вид, вид героя войны, делал всякую спутницу уместной. Никакие сплетни не могли прилипнуть ко мне. Любая, невзирая на возраст, считала бы за честь пройти с георгиевским кавалером. С нами здоровались, военные отдавали честь, а я, как вырвавшийся из теснины ручеек, не могла остановиться. Может, говорила что-то сумбурное, легковесное, но на душе было радостно и светло.
– Вот дом губернатора! В таком доме мог бы поселиться генерал Новиков! – показала на губернаторский особняк.
– Болтушка!
Конечно, он тоже мечтал о чем-то достойном, быть может, о таких же хоромах, в которых мог жить. О генеральском звании, которое украсило бы отважного мужчину.
– А этот человек прорубил окно в Европу! – показала на памятник Петру в окружении дубов, чьи ветви тянулись вверх, как и рука императора.
– Вы намекаете на то, что нам стоит прорубить окно в Москву?
Новиков был воодушевлен. Добровольцы шли по Московской дороге. Взяли Орел. Три перехода оставалось до Москвы. И упоминание об императоре-победителе раздалось созвучно нашему настроению.
Мальчишки клеили к тумбам газету «Дело» и кричали:
– Читайте! История полка, связанного с именем генерала Раевского!
– Полк сформирован Петром Первым в 1700 году!
– Полку 219 лет!
Я повернула Новикова к тумбе.
– «Поля Полтавы, Кенигсберга, Ларн, Кагула и Рымника, – прочитала, заглядываясь на спутника. – Любимый Суворовым! Совершил чудеса храбрости в Итальянском походе… Смоленск… Бородино…»
Меня переполняло от восторженных чувств.
Рядом остановилась дама в огромной шляпе и длинном платье с узкой талией.
– «Воронежцы гордились подвигами родного полка… В 1917 году, когда армия отступала от Тернополя, смоленцы отбили атаки немцев и переходили в контрнаступление…»
– Удальцы! – воскликнула дама.
– «Доблестный георгиевский кавалер, сражающийся в рядах Добровольческой армии, формирует 25-й пехотный генерала Раевского Смоленский полк».
– А скажите, кто этот доблестный георгиевский кавалер? – дама повернулась к Новикову.
Вячеслав Митрофанович поднял руку, чтобы прикрыть георгиевский бант на груди, но не успел, и только сказал:
– Мы не подведем…
С вокзала доносились гудки паровозов, бойко щебетали птицы, улицу нежно обливало вечерней прохладой, за спуском к реке стелилась медная степь, а мы стояли и молчали. Дама, восхищенно оглядев Новикова, отошла. Куда-то делись мальчишки. В эту минуту меня не сдвинула бы с места упряжка лошадей.
– Оля, я вам давно хотел сказать…
Мое сердце готово было разорваться. Я ничего не понимала и вместе с тем ловила каждое его слово. Он произнес что-то очень ласковое. Очень понятное. Меня бросило ему на грудь. Я зарыдала. Он гладил меня по голове и шептал:
– Моя…
Я плакала от счастья. Теперь я знала, кто я ему…
Через день я уехала в Медвежье готовиться к свадьбе. Новиков обещал приехать и просить у родителей моей руки.
Отец, услышав о моем замужестве, спросил:
– А не рано ли? Тебе бы еще гулять да гулять.
– О чем вы говорите, папа? Мне теперь гулять суждено только с одним человеком!
– Может, подождать? Хотя бы до тех пор, пока белые возьмут Москву.
– Почему вы хотите лишить меня удовольствия въехать в Москву женой Новикова?
– Ладно… А готова ли ты, доча, быть офицерской?..
Он не успел договорить, как из меня хлынул поток утвердительных слов, на что отец замолчал.
Меня стали готовить к свадьбе. Заказали подвенечное платье у портнихи в Землянске, собирали приданое, уточняли список гостей.
Я бредила теми торжественными минутами, когда священник в белых одеждах спросит: «Согласна ли ты, раба Божья Ольга, стать женой раба божьего Вячеслава?» Даст несколько секунд на размышление, а я воскликну так, что разверзнутся купола: «Да! Да!» Он протянет суженому кольцо, и тот наденет его на мой тонкий безымянный палец.
Младший брат Алексей предложил съездить в Богоявленовку и поговорить с местным батюшкой о венчании. Но я хотела, чтобы нас венчали не в приходской церкви, а в самом большом соборе Воронежа. Договориться об этом поручили Сергею, который остался в городе и помогал Новикову формировать полк.
О предстоящем венчании прознали крестьяне Медвежьего. Пришли к отцу и заявили, что в дом на праздник не просятся, но их любимицу Оленьку Алмазову просто так в жены не отдадут. А в означенный день будут гулять всей деревней. Тогда по обычаю гуляли неделю-другую, и я этому еще больше обрадовалась.