На пороге ночи
Шрифт:
Джудит стыдилась испытываемого в такие моменты чувства облегчения, к которому примешивалось нетерпение. Она должна была страдать, но страдание почему-то не приходило.
«У меня такое состояние духа, словно я – пассажирка в зале плохонького, выстуженного вокзала, ожидающая поезда, который должен прийти с минуты на минуту», – думала она о себе с отвращением. Долгими бессонными ночами Джудит пыталась отыскать в памяти что-нибудь радостное и веселое, связанное с детством, воспоминания, к которым был бы причастен отец. Ничего не получалось.
Чем больше Джудит старалась, тем чаще в ее сознании всплывали неприятные сцены и тревожные, оставляющие горький осадок эпизоды. Она никогда не жила в мире, не была беззаботной. Всегда начеку, в постоянной готовности получить пощечину или замечание. Она знала, что в любую минуту ее могли застать на месте преступления, а значит, нужно быть настороже, тысячу раз перепроверить каждый свой шаг в течение дня, чтобы до минимума сократить число промахов, которые Джедеди замечал с первого взгляда. Звук отцовских шагов неотделим для нее от бегущих по спине мурашек. Так было всегда.
И вот этот тиран, повелитель в выцветшем комбинезоне, деспот, в чьи ладони навечно въелся кисловатый запах рычагов стрелки, лишился в одночасье сил и неограниченной власти. На стене четко вырисовывался птичий профиль. Поверженный старостью дракон. Отныне Джудит приходилось обмывать его, как ребенка, совершать интимный туалет, что должно было вызывать в нем ужас. Он сделался ничем – кучкой смешанного с костями мяса, готовым к отправке пакетом, мешком, в котором собираются утопить котят…
Да, она пережила этот момент в пустом напряжении, не вылившемся в горе. Ждала, подстерегая мгновение, когда страдание наконец высунет нос из черноты туннеля. Ничего подобного не случилось.
«Так бывает, – говорила она себе. – Понимание придет позже».
И вдруг произошло немыслимое: вопреки ожиданию Джедеди стал выкарабкиваться. Он не мочился в постель, как это обычно бывает с больными в его возрасте. Напротив, старый стрелочник цеплялся за ускользающую жизнь с яростью и ожесточением, которые, возможно, его и спасли. Не желая мириться со своим новым унизительным положением, Джедеди поправился. Или почти…
Дочери, разумеется, победа старика облегчения не принесла.
Сначала пришлось перенести больного в гостиную, затем он приказал Бонни и Понзо сколотить ему что-то вроде кресла и поставить его на колеса, снятые со сломанной тележки. Дети выбились из сил, выполняя необычный заказ. Доране отводилась роль «летчика-испытателя»: девочку катали по двору, чтобы проверить, способно ли транспортное средство выдержать неровности почвы. И только Джудит была обеспокоена новой отцовской инициативой, поскольку знала: как только Джедеди станет «мобильным», он будет требовать, чтобы его передвигали, дабы не упускать их из поля зрения.
Но старик еще не полностью восстановился. Например, язык до сих пор не повиновался ему, и он вместо слов прибегал к резкому протяжному крику, который при многократном повторении становился невыносимым. Каждый раз, когда он раздавался, Джудит начинала бить дрожь. Однажды она от неожиданности чуть не опрокинула на себя миску с кипящим вареньем. В такие мгновения ей казалось, что по дому летает огромная раненая птица и неловко бьется крыльями о стены. Альбатрос, роняющий окровавленные перья.
– Когда он снова сможет ходить? – спросила она врача в смутной надежде, что получит ответ: «Никогда».
Но доктор не сказал ничего конкретного. Однажды он уже дал маху. Старик оставил его в дураках, и ему следовало быть осторожнее.
Но сейчас Джудит нужна была определенность. Если у Джедеди есть шанс встать с кресла, она пропала, ибо сразу после приступа, приковавшего отца к постели, она снова начала рисовать.
Воспользовавшись немощью старика, Джудит достала из сарая старые полотна и перенесла их в будку стрелочника, где они не могли попасться на глаза детям. Под покровом ночи она, как воровка, перетащила туда мольберт и коробку с красками – все, что когда-то похоронила в пыли забвения.
Робин… Его искреннее восхищение…
Джудит знала, что только сумасшедшая стала бы придавать такое значение мнению ребенка, но восторженная оценка мальчика растопила лед, образовавшийся у нее внутри. Лед, сковавший ее сердце после того, как она перестала писать. Вот уже две недели Джудит не занималась домашними делами: отодвинув на край газовой плиты миски с вареньем, она бежала через лес на свидание со своими кистями и новой картиной, которую начала рисовать. Осознавая, что ведет себя как безумная, Джудит ничего не могла с собой поделать. В ее-то возрасте она малевала, как девчонка, с греховным удовольствием, от которого кружилась голова. На полотне постепенно проступал участок пути, отчищенный Робином, – несколько метров сверкающего металла, затерявшиеся в паутине ржавых рельсов. Пока только робкий набросок, картина говорила об обновлении, то был монолог возрождения, обреченный оборваться на полуслове, которому не суждено завершиться и который после первого же дождя покроется новым слоем ржавчины.
Джудит рисовала с судорожной страстью, отнюдь не женской и далекой от того, что ей когда-то преподавали, без всякого замысла и не зная, по какому праву обновленные, вернувшиеся к жизни рельсы диктуют ей свои законы. В будке стрелочника порой становилось так жарко, что Джудит сбрасывала одежду, обнажаясь до пояса, чтобы ощутить прохладу. Пот склеивал волосы на висках, стекал под мышки. Она обтирала его куском холста, ничуть не заботясь о том, что на теле остаются цветные полосы. Огрубевшие от работы пальцы неожиданно обретали фантастическую гибкость и ловкость, которыми она никогда не обладала… будто из глубин ее сознания, как из раковины, рождалась на Божий свет незнакомка, совсем другая женщина, которая в отличие от Джудит Пакхей вела в тысячу раз более интересный и исполненный смысла образ жизни.
Одним словом, Джудит была не в себе. Ее заворожили, околдовали. Будто в нее вселилось другое существо. Варенье было давно заброшено, миски сдвинуты в сторону. Она стала кем-то другим, чужой женщиной, о которой ничего не знала и которая внушала ей страх. Самкой варварского племени, для которой такие понятия, как отец, дети, долг, не имеют ни малейшего смысла. Замкнутым в своем эгоизме чудовищем, чья суть существования заключена в квадратном метре холста, натянутого на мольберт, и в перепачканных краской кистях. Как только Джудит переступала порог будки стрелочника, остальное теряло всякий смысл.
Иногда она говорила себе: «Покажись над лесом дымок и узнай я, что на ферме пожар, вряд ли и тогда мне оторваться от мольберта. Пусть сгорят, сгорят живьем все, кто там находится».
Настоящая жизнь была здесь, на холсте. Джудит наносила мазок за мазком, и жизнь продолжалась. Все остальное – Джедеди, дети – значило не больше, чем негодный набросок, измятый в порыве гнева и выброшенный в корзину для бумаг… Она задыхалась от восторга, от неведомого ей прежде чувства легкости, освобождения. До семьи ей больше не было дела: пусть бы ее засосал смерч, увлекая в небытие.