На пути в Халеб

Цалка Дан

Циммер с грустью отмечал в жизни ямун признаки упадка, правда, не столь явные, как упадок племени ахиват, которое жило в вади Акфи. Ахиват одевались в обноски, зимой и летом ютились в похожих на хлев хижинах или небольших, сшитых из старых мешков палатках и совершенно обнищали. Даже их козы были высохшими и крошечными, словно рогатые кошки, а язык, на котором они говорили, казалось, отстал на тысячелетье.

Но злосчастье преследовало ямун, в их жилищах поселились болезни и голод — бок о бок с остатками прежней роскоши и силы, которые все еще можно было обнаружить в сундуках женщин и на лицах мужчин.

Когда в районе Беэр-Шевы начались раскопки, ямун были уверены, что их пригласят охранять лагерь. Начальник

отправил их копать. Они послушно отработали, но на другой день не явились. Они пришли лишь под вечер и сообщили, что днем прочесывали окрестности, так как встретили поблизости подозрительных людей. Только убедившись, что землю копают все, даже уважаемые старики, они тоже подключились к работе, уверенные, что здесь ищут сокровище. Осторожно они попытались выведать у Циммера, в чем оно спрятано. Вскоре Юнис и его друзья выучились водить машину юного археолога Гросса и вместе с ним отправлялись в Беэр-Шеву и вади Зумейри. Гросс изумлял их своими повадками — как сидел за столом, повязывая во круг шеи огромную салфетку, которую складывал после еды, как выжидательно поглядывал на повара, как нетерпеливо орудовал ножом и вилкой. Их забавляла его серьезность во время еды, и они огорчились, когда он не приехал на третий сезон раскопок, спрашивали о нем и шутливо передразнивали его манеру обедать.

На третий сезон раскопок парень с водянисто-голубыми глазами пытался убить Циммера. Он работал прямо напротив, тяжело дышал и с напряжением орудовал заступом. Рабочие время от времени прекращали копать, пили воду из фляг и присаживались отдохнуть в тени отрытой стены. Парень в тот день много пил, то и дело бегал к цистерне с водой наполнить флягу и шапочкой отирал с затылка пот. Он был одним из бригады рабочих, которых каждый день привозили на раскопки. Он пил и беспрестанно что-то бормотал себе под нос. Циммер пристально посмотрел на него, и в то же мгновенье парень замахнулся заступом. Циммер ничего не заметил и случайно отступил в сторону, когда заступ задел его плечо и соскользнул на землю. Парень с громкими воплями бросился к стоявшему метрах в двадцати грузовику, с усилием взобрался наверх и затаился в кузове. Он весь дрожал, ноги его торчали наружу. Один из ямун медленно пошел за ним, будто ничего не случилось, и стал успокаивать, хотя парень не понимал по-арабски и только кивал и кивал головой.

Циммер любил подолгу смотреть на лежащих возле шатров со связанными ногами верблюдов. Он часто заходил в просторный шатер Даба Эль-Али, отца Юниса, чтобы попить верблюжьего молока. В сундуках женщин видел зеленые стеклышки, большие морские раковины, цветастые коврики, даже старинные персидские сделанные из меди фрукты. Он впервые в жизни сел верхом на лошадь, вдел, как истый ямун, босые ноги в легкие медные стремена. Во всем племени лишь у нескольких мужчин были красные кожаные башмаки, сохранившиеся еще с тех пор, как они жили на севере. Кое-где стояли широкие сковороды для выпечки хлеба, но обычно женщины замешивали тесто, лепили из него большой шар и по старинке клали прямо в костер, присыпая обгоревшими головнями и землей. Когда этот черный каравай бывал готов, его обдували и обчищали хворостяной метелкой, а потом ели — отламывали по куску и макали в растительное масло. Женщины расспрашивали его о городской жизни. Она казалась им лучше их привычного существования, пугала и манила своей близостью. Мужчины говорили о городах и северных землях с мечтательно-счастливым выражением, как о былом, к которому нет возврата.

Молодых ямун приводили в восторг проколотые раковины, стеклянные бусины и мелкие рубины, обнаруженные при раскопках. Дощечки из слоновой кости и заколки в форме птицы они считали амулетами и крали их во множестве. К зиме, когда археологи разъезжались, ямун возвращались в свои становища.

Циммер и Гросс поехали к ним погостить. Вода в становище имела солоновато-горький

вкус, скотины почти не было — всю продали. Как-то вечером Юнис вошел в шатер, где ночевал Циммер, и высыпал перед ним мешочек мелких стершихся монет, позеленевших и тонких, как бумага. Он нашел монеты среди развалин Овдат и огорчился, увидев разочарование Циммера. Той зимой они сдружились чуть больше. Юнис был среднего роста, худой, очень проворный и энергичный; в отличие от других, он держался замкнуто и отчужденно.

Весной того года один из ямун пас в степи овец. Однажды вечером пришедшие навестить его жена и дети обнаружили, что пастух мертв, а овцы исчезли. Ямун не сомневались, что это проделки аджарие, племени, с которым они враждовали десятки лет. Впервые за всю историю ямун обратились в беэр-шевскую полицию. В полиции знали об их связях с контрабандистами и подозревали в содействии нелегальным переходам через границу. Тем не менее приступили к поискам, которые велись упорно и долго, но овец так и не нашли, ни у аджарие, ни в каком другом месте. Следы вели за Иордан, ямун сами пересекли границу, но вернулись с пустыми руками.

На следующий сезон Юнис и молодые ямун снова присоединились к археологам. Даже археологи, наученные горьким опытом с кочевниками, признавали очарование людей этого племени. Зимой Циммер и Гросс выступали в Тель-Авиве с лекциями в надежде собрать какие-нибудь средства в помощь ямун, но время было трудное, и публика слушала равнодушно. В конце концов набралась небольшая сумма, и ее присовокупили к муке, мылу, сахару, табаку и спичкам — обычной дотации, которую муниципальные власти Беэр-Шевы выделяли бедуинам.

В те дни Циммера привлекала неприхотливость людей племени ямун. Ему нравилось, что у них нет общественных молитв, что своих мертвых они хоронят просто под грудой земли и камней. Никаких надгробий, надписей или эмблем. Его трогал вид их стариков: сидят себе, смотрят на мир обращенным внутрь взором, ничего не замечая кругом, а жизнь идет так, словно в любую минуту может прийти смерть, и никаких сомнительных мер предосторожности принимать нет смысла. И вот они сидят со слегка удивленными лицами, будто проиграли не вполне понятную им партию, однако признают, что игра велась честно, и не обижаются, и ни на что не жалуются.

Все восемь лет, что Циммер служил в армии, ему не доводилось встречаться с ямун. Он снова услышал о них лишь за четыре месяца до демобилизации. У Циммера было открытое приятное лицо, на котором странной и неуместной казалась даже тень печали. Видно было, что он борется с растерянностью и старается не судить сгоряча. Он надеялся, что его оставят на одной из баз в окрестностях Тель-Авива, но его направили в полк Иехезкиэля Равива, проводивший зимние учения на полигоне. Циммер отслужил в Негеве несколько лет. Когда отрезвел от первых восторгов, стал ценить тишину и безмолвие. Назначение на учебные маневры он воспринимал как результат досадного столкновения амбиций, сведения каких-то счетов; он давно хотел уйти из армии, надоело жить в постоянной готовности, получать жалкую зарплату, чувствовать уколы мелочных конфликтов. Он думал устроиться в фирму своего приятеля, который предложил ему работу в начале того года, да и жена все время напоминала об этой удачной возможности.

Циммер направился в кабинет Равива, размышляя о погоде, о новом креме для бритья, который тут же впитывается в кожу, о песке на зубах и о Равиве тоже — о том, что в последнее время он так старается выслужиться и прославиться, что сделался подозрительным и агрессивным.

В приемной его встретила секретарша, имевшая привычку каждую неделю менять цвет волос. Солдатская форма ладно сидела на ней. На сей раз волосы ее были темнокаштановыми, а лак на руках — вишневым. Она с любопытством посмотрела на него. Женщины начали интересоваться им совсем недавно, он так и не понял почему и очень смущался.