На родине
Шрифт:
Тяжело теперь видеть эту картинку и крепость. И тянет смотреть. Почему так тянет смотреть на запустение и разор? Что в русской душе такого, что жаждет она запустения, ищет в порухе пищу? Почему так любим мы быть возле края жизни и заглядывать в могилу? Заглядываем - чтобы окончательно столкнуть туда всю свою нажить или, напротив, почти из небытия, нет, больше - из самого небытия - вернуть и воскресить? Тысячелетняя неопределенность туда или оттуда?
– вот-вот, кажется, даст ответ.
Мой товарищ еще по детству Демьян Слободчиков не уехал ни в город вслед за сестрой и младшим братом, ни в менее приметную сторону вслед за братом старшим. Где родился, там собирался сгодиться до конца. Поэтому и дом родительский перешел к нему по наследственному праву не оставившего этот дом. Рядом срубил он летнюю кухню, с прежний дом, одно окно пустил смотреть на родовое жило, на восход солнца,
И все это от жадности... Есть жадность к деньгам, есть жадность к водке, к греху... У Демьяна была жадность к работе. И Галя, жена его, такая же была жадная, две одинаковые руки, одна правая, другая левая. Весь этот припас расходился. Отправлялось дочерям в город, куда-то еще, по красным летам гостей собиралось невпросчет. Я, собираясь на родину, знал уже, что не суждено мне проедать творог, сметану... Господи, какая сметана!
– так и пышет сытостью и сластью, так и подается к ложке! Что будут у меня и пироги с рыбой и луком, ранние огурцы и помидоры из-под какого-то особого ухода, что станут меня караулить у ворот, чтобы затащить за стол и поговорить о жизни.
Не знаю, может быть, они что-то и продавали... мясо наверняка продавали. Но много ли здесь продашь? В город везти: телушка - полушка, да руль перевоз. Да и какие особенные при таком хозяйстве требовались деньги? Чаша полная. В леспромхрзе Демьян зарабатывал хорошо, по тем временам много. Любил и этим похвалиться. Любил показать грамоты, сказать о премиях. Да ведь свое, не заемное. Он и там, в лесу на трелевке, и на берегу, на погрузке, был жаден на работу, считался незаменимым.
Имелся у них, конечно, и денежный припас. Но пошел он, как и у всех у нас, прахом. Собравшись переезжать, Демьян переборол свою гордость и обратился ко мне... Он не писал писем, а что нужно было, с кем-нибудь передавал... два или три миллиона на перевоз... тогда и мелкий счет шел на миллионы. Я и этого не мог выслать. Написал ему, чтобы зашел его сын, оставшийся после армии в городе, месяца через два, что-то у меня наклевывалось.
Пустым взглядом гляжу я на пустынную улицу, на которой старинная грязь, намешенная тяжелыми машинами, дала ландшафт - извилистую горную гряду по краям дороги. В такую пору горы "цветут" - пускают пыль. Не лежат больше за дорогой коровы, не стоит с раскрытой кабиной "Беларусь", открылся от поленницы целомудренной невылинявшей полосой забор. Ну, выше, выше взгляд! А выше - закрытые ставнями окна, снятая крыша, провал на месте летней кухни. Уже не выйдет из калитки, прихватывая руками низ живота, хозяин, не повернет иссеченное работой и страданиями лицо направо-налево.
Кому есть куда бежать - бегут. Это - брошенная земля. Выжатая, ободранная, изуродован-ная и брошенная. Как сквозь бельмо гляжу я на Демьянов двор, как сквозь бельмо же - на Ангару. Очертания неясные, неживые. Или едва живые, с удаляющейся жизнью. Какое продолжение может предложить судьба поселку? Не может же все оборваться разом. Странные бывают продолжения. Крыша на Демьяновой избе чуть не дораскрыта с северного бока. Да нет, это угол избы заново закрыт, вместо шифера старые доски. Это в кухне, рядом с печкой, появился новопоселенец. Из пройдисветов, чей-то дальний родственник кого-то из поселковых. Бурная жизнь запросила покоя. Где еще такой покой сыщешь? Полными днями сидит на воде в лодчонке, дергает рыбу. Показывает потом, что рыба травленая, с червями, с черными пятнами. Но она и эта дергается плохо. И есть что-то надо. Вот и выковыривает из сорожек глисты, выбирает
Простонали мои воротца в улицу, заплетающиеся за траву, несмазанные. Кто-то идет. Я поднимаюсь и встречаю на крыльце Ирину, библиотекаршу. Я распахиваю перед нею дверь неожиданно, Ирина растеряна. Протягивает мне тоненькую пачку бумажек.
– Это абонентские карточки, - объясняет она смущенно и переминается, как девочка, с ноги на ногу.
– Вы хотели посмотреть, что читают.
– Ну, зачем, Ирина, я бы зашел...
– А ничего, - уже уверенней говорит она.
– Ноги не отвалятся. Что нам здесь делать-то?
Я вчера был у нее в библиотеке. Шел в клуб, библиотека была там, а Ирина выскочила из леспромхозовской конторы: библиотека теперь здесь, чуть наискосок от сгоревшей школы. Тут как бы центр, на улице сгоревшей школы, поссовет тоже рядом. И пожаловалась вчера мне Ирина, что библиотеку вот-вот, должно быть, закроют. Есть норма: если в селе меньше полутысячи жителей, библиотека отменяется. У нас уже меньше. Я пообещал постоять за библиотеку. И вот теперь благодарная Ирина, уже за то благодарная, что не промолчал, пускай и в сердечной муке, что нашед слова для обещания и одел их в твердость, прибежала с отобранными карточками.
– Читают?
– Читают, - замявшись, отвечает она.
– Меньше?
– Меньше.
– Сами же говорите, что делать нечего. Ну и читали бы.
– Знаете, - не сразу отвечает она.
– Когда дело есть, оно другого дела просит. А нету дела - ничего не надо.
Под "делом" надо понимать леспромхоз. А леспромхоз уже два года как "завалился". Здесь так и говорят: "завалился", "наш-то завалился", не подает признаков жизни. Не называя по имени, что такое "наш". У северных народов есть обычай: когда ребенок тяжело болен, имя его не упоминают, чтобы отвести бродящую рядом смерть.
Мне пора уезжать. Из всех старых крепей жизни, которые связывали поселок с государст-вом, с миром, осталась одна. Ходит еще, обегает ангарское заселение, строчит машинный узор с берега на берег "Метеор", быстроногий теплоход на воздушной подушке. За день из Иркутска добегает до Братска. Прежде бегал каждый день, теперь трижды в неделю. Но и это хорошо. Это даже очень хорошо, больше и не надо. И свежий человек откуда прибудет, и свой куда съездит, привезет ворох новостей - не будь этого, закройся вода, и совсем хана. Больного отвезти, письмо получить... но и ничего не получая, ждать, ждать... И время сверять по белому китовому телу "Метеора": сверху, от Иркутска прошел - четвертый час, с низовий - первый час пополудни. Перекликаться: "Проходил метевор-то?" - "Не знаю, я седни не видела. Дуся-а, мете-вор-то седни промелькивал?" - "Не знаю, я об ту пору стирала. Не знаю. Так это он где?" И переполох, будто свет закачался, пока кто-нибудь не успокоит: "Да проходил, проходил, вон Поля бегала".
– "Так она, Поля-то, как бегала, ежели у ей ноги остановились?" - "Понужнула да побежала - впервой ей, че ли".
– "Ей, Поле-то, не приснилось, ей-то по каку холеру бежать? Ей ждать некого!" - И долго еще, "Метеор" уж к Братску подгребается, идет на моем слуху перебор, кому осталось ждать гостей, а кому уж и не осталось.
Надо ехать, но изо дня в день зной стоит бесшатко и глухо. И ветром не потеребит. Вроде и пахнет ветром, но теплым, от земли, и бескрылым. Все так же немо и бестолково пыхают в сумерках за Ангарой зарницы. Поневоле думается: прогнулась запанью бедовая земля, и небо так же над нею прогнулось, а в него, в небесный овраг, закатилась жаркая лава и застряла, заполнив пустоту. Мне отчего-то неловко уезжать, пока не выйдет облегчения. Земного ждать нельзя, но небесное-то должно быть.
Я взял за привычку, вскипятив чай, пить его в избе перед окном за маленьким столиком, на котором стоит, гнет на тонкой шее чашу светильника зеленая настольная лампа. Я думаю порой в забывчивости, вспыхнет ли она когда-нибудь, и не додумываю. И гляжу опять на Демьянову усадьбу, представляю Демьяна, выходящего из калитки и косящегося в мою сторону. У меня свои доводы, и мне кажется, что отъезд Демьяна, поспешный его побег из поселка для поселка потеря не меньшая, чем завалившийся в глубокую яму леспромхоз. Вот они стоят передо мной: невысокий, лысоватый,с небольшим морщинистым лицом Демьян, на лице и улыбка раздвигает-ся как шрам, и опущенными к животу руками, и Галя, крупнотелая, внешне спокойная, но с постоянно ищущими глазами на широком лице: то не сделано, это не сделано. Они стоят каким-то наплывом, возможным лишь в кино, и Демьян говорит по обыкновению: "Вот оно, значит, как..."