На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
Что касается триумфа Михалковых, то это, конечно, в первую очередь гимн России, одним из авторов которого стал Сергей Владимирович, — Михалков-старший. Работа исключительная, потому что только профан и мещанин, привыкший в искусстве к искусственным усложнениям, не увидит в стихах гимна несколько безукоризненных формул русского самосознания, которые еще десятилетия будут волновать сердца россиян. Я бы даже рискнул сказать, что гимн весь из этих формул.
«Сибирский цирюльник» — это телевизионный бенефис Никиты Сергеевича Михалкова. Фильм вроде бы снимался для заграницы, по крайней мере, английский и русский языки здесь на равных, но получился очень российским, национальным и народным. Здесь уместно вспомнить Белинского, полагавшего, что народность это не описание сарафанов. Боже мой, оказывается на российском экране можно обойтись без киллеров, мерседесов, банкиров и всей этой надоевшей барахолки, о которой тоскуют наши кинематографисты. Об этом замечательном фильме разговоры среди телезрителей только начинаются, но не менее интересной оказалась и другая работа Никиты Михалкова —
Было также показан несколько раз клип с участием Андрона Михалкова-Кончаловского об участии холестерина в нашей жизни. Но здесь другое искусство и, видимо, другая судьба.
Вы заметили, как вдруг устарели все эти новогодние шуточки, репризики, песенки и прививаемая нам последнее время телевидением сальность. Это не феномен нового века, а готовность страны жить по-новому. Боюсь, что в ближайшее время сменятся не только телевизионные ведущие, о которых накануне праздника уже сказали, что они отжили свой век, но и певцы, и эстрадники. Стучатся в нашу дверь какие-то новые эстетические времена».
«ЖИЗНЬ КРАСИВАЯ И МУЧИТЕЛЬНАЯ…»
Сейчас много говорят о глобализации и, как бы ни относиться к ней (конечно же, управляемой «новым мировым порядком»), с нею уже нельзя не считаться. Даже и само праведное сопротивление ей предполагает ориентирование в том, что принято называть «ценностями» западного мира. Автор «Дневников» обладает даром свободного контактирования с той средой, с которой ему приходится иметь дело во время его зарубежных поездок. Он — не из тех постоянных заграничных писательских вояжеров, которые крутятся там с чисто коммерческими интересами, заискивая перед своими «благодетелями». Так, в «Дневнике» приводятся слова одного из них, Приставкина, (не вылезающего из Германии, подлаживающегося там под немецкую публику): «Как писатель, я скорее нужен Германии, чем России». Именно потому что Есин чувствует себя нужным прежде всего России, он и о других странах пишет с любознательностью человека, не забывающего о том, что может быть интересно для его соотечественника. Части «Дневников», относящиеся к поездке автора во Францию, Корею, Италию, можно назвать «записками русского путешественника» — с характерным для них сгущением текста (то же самое можно сказать о поездке в Крым). Но к чести автора, он не скрывает и того, огромная информация, которую он каждый день получает, будучи за границей, не соответствует «количеству духовной работы». И здесь освоение впечатлений «своих» и «чужих» — то есть у себя на родине и на чужбине — можно сравнить с таким наблюдением автора «Дневников»: «За пролистыванием книги мысли идут по-другому», чем за чтением на компьютере. Но вот за пестротой «информации» открывается вдруг то, что становится открытием и для нашего читателя: «Сеул потрясает своими размерами. Мы все хотим от Востока экзотики, сохранения нравов и обычаев, чтобы было чем любоваться, — а он уже другой. Уже несколько поколений живет с техникой и в современных домах. Это не Запад, а выбранный всем населением — оптимальный образ жизни». Упрощение помогает иногда лучше понять сущность явления, и в данном случае этот выбираемый всем населением «оптимальный образ жизни» может быть ключом и пониманию и «западной цивилизации», и соблазна нынешней «глобализации» с ее «опорой» на эту цивилизацию. Вообще в есинских записях есть точки, которые ударяют по сознанию, будят мысль, могли бы войти в тот «Сборник цитат», который многие годы, по его признанию, он собирает.
Можно говорить об особой значимости для автора поиска новаторской формы, своей стилистики, средств выражения. Из некоторых его признаний видно, что он ценит в своих «Дневниках» своеобразие формы: «романное повествование», «личностная интонация», «тексты мои — не биографически-протокольные, а скомпонованные, придуманные» и т. д. Но я хотел бы, предваряя знакомство читателя с книгой, выделить другую особенность ее. Многое поясняет в «стилистической позиции» автора вскользь иронически брошенное им словцо «духмяное» в отношении той литературной продукции, которую обычно называют «кондовой», «доморощенной», изготавливаемой «на завалинке». Не стоит путать эту «кондовость» с той подлинной традиционной крестьянской культурой, которая, как известно, была колыбелью и самой классической русской литературы. Нынешняя же «духмяность» лишена того, без нет энергии слова — современного ощущения бытия, моральной стойкости, самой элементарной духовной культуры.
Имея в виду в худшем смысле слова провинциализм мышления иных «патриотов», автор замечает, что они «не хотят знать ничего, кроме своего». Сам же он не считает зазорным работать в «контексте мировой литературы». В этом смысле он — «западник». Отправляясь во Францию, он берет с собою в качестве «путеводителя» по этой прекрасной стране Пруста, его «Содом и Гоморру», в парижской гостинице перечитывает эту книгу, цитирует ее, делает сноски, его тянет к «собеседованию с господином М.Прустом». Когда я был в Париже, меня тянуло к «собеседованию» с Паскалем, книгу которого «Мысли…» я взял с собою из Москвы, влекло меня к нему просто по контрасту с внешними впечатлениями от кишащей уличной жизни «мировой столицы». Собеседник Сергея Николаевича Марсель Пруст вызвал в моей памяти ту давнюю историю с моей статьей о нем, когда я за нее подвергся атаке целой дюжины член-корров АН и докторов (журнал «Литературное обозрение», № 6, 1975). Попало мне за то, что я не принял принципа релятивности, морального нигилизма этого французского модерниста. И я не думаю, что Сергею Есину, восхищающемуся Прустом, его стилистической новизной, изысками, «ассоциациями» и прочим, что писателю Есину, видящему во фразе, абзаце, в их физиономии — суть прозы, — не думаю, что его чарует абзац из текста того же Пруста, где понятия божественные смешаны на равных правах с понятиями обратного смысла, высокое — с низменным и т. д. Как бы ни был автор «Дневников» озабочен «формой», «новаторством», — главное для него — «суть» («Во всем мне хочется дойти до самой сути» — Б.Пастернак). И эта суть в данном случае — в этической определенности, неразмытости нравственных критериев. В этом смысле он — писатель традиционно русский.
Уже чисто русская черта — литературоцентризм, одержимость ею, этой проклятой литературой как изнурительным пожизненным бременем. В записи конца 1998 года вырывается: «А ведь и себе и всем говорю, что только ради этого и живу. Точнее было бы сказать — проживаю». Но ведь именно живет, а не занимается литературой, как на том же Западе, где литература в основном такое же профессиональное занятие, как адвокатура, медицина, бизнес и т. д.
Форма — это не искусственное изобретение, не раз и навсегда заданный жинр для всех. Толстой говорил в том смысле, что каждый писатель пишет свой роман и каждый раз этот роман — новый, неповторимый, потому что в нем выражена неповторимая личность автора, и она, эта личность, накладывающая свою печать на все произведение, и составляет главный интерес его. И, говоря о «Дневниках» Есина, можно сказать, что своеобразие их, прежде всего, в личности самого автора. И здесь примечательны не столько его авторекомендации, вроде «я — консерватор-либерал», сколько само его поведение и психологические акценты его. Писать смело, откровенно о себе трудно и рискованно. Умственный змий Василий Розанов, добивавшийся предельной искренности самохарактеристики, мог сказать о своей душе, что в ней «смесь грязи и нежности», или выставить неприглядно свою физиономию с «выпученными глазами» — и что же? Не чувствуется ли в этой «прямоте» та недосказанность, некий налет эстетизации, которые напоминают увиливание героев «Идиота» Достоевского от договоренности в игре «пети-же» не скрывать всей правды от содеянных дурных поступков? Как помним, они не договаривали всей подноготной их, на что Фердыщенко, выложивший все о себе до конца, завопил от возмущения: «Надулди меня». И к тому надувательству чуток читатель. Автор «Дневников», кажется, с юмором поддержал бы самоотреченность правдолюбца. Но, помимо шуток, он действительно не боится говорить о себе то, о чем другие помалкивали бы. Да и в официальных отношениях с теми, от которых он зависит как госчиновник (ректор Литинститута), он держится независимого мнения: «Почему-то, когда я вижу лужковскую фрачную тусовку, всегда вспоминаю фильм «Однажды в Америке». Как же хорошо сидели черные костюмы и белые рубашки на героях американского разбоя!» Подобные же «комплименты» можно услышать со страниц «Дневников» и в адрес «сильных мира сего», некоторые из которых побывали по инициативе ректора в Литинституте на встрече со студентами и преподавателями (Путин и другие).
Здесь следует заметить, что трудно назвать другого современного писателя, у кого была бы такая интенсивность связей с представителями самых разных социальных слоев, начиная от «низших» — до столичного «бомонда» и правителей. И как много говорит уже одна сама оседающая в есинских записях информация о встречах, разговорах с ними. Иногда одно имя становится как бы знаком времени. Вот, например, упоминаемый в дневнике некто М. Я вспоминаю, как в мае 1991 г. мой студент литинститутского семинара, армянин прислал мне из Еревана пакет материалов по Карабаху, предмету горячей распри между Арменией и Азербайджаном. В числе прочего была там и брошюра М. «По дорогам Карабаха», составленная из шести его передач по радиостанции «Свобода». В своей статье «Слепота» (журнал «Наш современник», № 11, 1991) я подробно писал о роли этого юного «народного депутата Моссовета», сеявшего в Карабахе и Армении ненависть к русским солдатам, к России. И вот из «Дневников» Есина я узнаю, что тот юный подстрекальщик в Карабахе — ныне житель подмосковного, под вооруженной охраной с колючей проволокой легендарного (в районе Барвихи и Успенского шоссе) заповедного места — с гнездом сказочных дворцов и усадеб новых хозяев жизни. По богатству, по «образу жизни» этот еще недавний аспирантик-журналист смахивает уже из султанчика.
Все это видится мне, когда я читаю есинские строки об этом персонаже: «Я уже традиционно смотрю на его новую дачу — третью — и по этим крохам представляемой мне действительности изучаю новую жизнь».
У автора — острый взгляд на эти «крохи», весьма характеристичные для времени. Проезжая по «царской дороге» и поселении «Центробанка», он замечает, что эта дорога «выстроена на гробовые деньги стариков и старух». И все в этой «империи» немыслимой роскоши вопит о преступности ее обитателей, воровской, кровавой шайки, спешащей «сладко положить» до неминуемого возмездия.
Кто знает гражданский путь Есина-писателя, не удивится этой социальной чуткости в его «Дневниках». Он не запятнал себя, в отличие от пишущих «демократов» прислужничеством антинародному режиму, в повести «Стоящая в дверях» показал, какая уголовного типа орава «защищала» «Белый дом» от несуществовавшего путча в августе 1991 года, а повесть «Затмение Марса» окроплена кровью невинных жертв разбойной расправы ельцинистов в октябре 1993 года. (И не память ли об этом злодействе вызвала такую необычную для сдержанного на слова Есина дневниковую запись от 7 мая 1993 г.: «Ельцин крестился. Так как он принадлежит дьяволу, то это плохо кончится»).
Как ректор Литературного института Сергей Есин на себе испытал, какие опасности подстерегают честного работника в нынешнем криминальном обществе. Я вспоминаю, как на заседании ученого совета Сергей Николаевич с тревогой сообщил нам о посещении Литинститута группой рэкетиров, потребовавших «делиться» с ними. Из его явно взволнованных слов было видно, что он не надеется на помощь власти и рассчитывает на усиление охраны за счет скудных средств института. Тогда он собирался на другой день лететь в Корею.