На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
Как мне кажется, разговор идет о том, что и слушающим, и ораторствующим хорошо известно. Судя по интернациональным словам — типичный жаргон интеллигенции. Сидящие в президиуме лениво, как наркоманы косяк, перекидывают микрофон от одного к другому. Я злобствую, что меня не пускают поучаствовать в этой сладкой говорильне на жаргоне. Жаргоне интеллигенции.
Обед. Первые спагетти в моей жизни.
Я решил вынести всю кухню за пределы других своих переживаний. Настоящие спагетти, главное, начать есть, попробовать первую порцию. Дальше ты будешь как упырь, попробовавший свежей крови. Это я записываю в блокнот в ресторане.
Я читаю речь.
В
Пропускаю театр, полный народу, телевидение, представление участвующих в «круглом столе» писателей и ученых. Пропускаю мое волнение, потому что слово дали не сразу. Это и хорошо, потому что мы с Наташей договорились, что я читать буду первые фразы абзацев, а она будет читать перевод целиком. Какая тишина возникла после первого абзаца моей речи, как затаился во внимании весь зал, пока Наташа читала перевод. Я-то знаю, что такое внимание зала и что такое владеть аудиторией. Почему-то у меня получилось, думаю я. И сам себе отвечаю: просто это русская манера говорить мыслями, а не словами. И в слове отдавать себя до конца.
Я после доклада.
Сразу же после доклада ко мне резко изменилось отношение моих коллег. Нечто подобное со мною уже случалось после публикации в «Новом мире» «Имитатора». Когда в Доме литераторов сам Андрей Вознесенский вдруг узнал меня и как бы с бухты-барахты задушевно со мной поздоровался.
После выступления мы так сроднились с Наташей, что я обязательно захотел притащить ее на торжественный банкет. Но она была с мужем, который ее ревнует, и с мальчиком шести лет. Тем не менее я прихватил их, пользуясь своей сановной осанкой, с собой. Все было хорошо, но я не рассчитал неверо-ятной роскоши ресторана «Эспланада». Не рассчитал я и того, что начальство организует свой стол из почетных старцев, за который посадят и меня. А пока Людовико бегал по залу, а его папа Франко пытался его ловить. Франко обижается, что ему много приходится заниматься сыном, называет себя «мамо». Но это потом.
Приемчик сначала мне показался бледноватым. Поставили напитки, чипсы, орешки, вино, графины с переслащенными соками. Вынесли еще блюдо с устрицами, украшенное кружками лимонов и апельсинов, да по обеим сторонам длинного, через всю залу, стола два официанта кромсали огромных копченых до прозрачности лососей на листики папиросной бумаги и раздавали в наваливающуюся на них толпу. И это все, на столько-то народа? Но вдруг открылись двери в другой зал, и Людовико, естественно, первым туда втянуло.
Дальше — пусть скажет торжественное меню, напечатанное на прекрасном бланке ресторана, на обложке — обведенное карандашом название: «Aperitivо cocktail», «Cocktail di scampi», лангусты, «Risotto all astice», pыбa с рисом, далее по меню…
Сюжет вечера составлял Людовико. Его не пустили за наш стол старых бегемотов, и ему пришлось остаться с отцом и Креати за другим. Но он постоянно прибегал, вызывая несколько снисходительное умиление трех дам: жены начальника области Абриццо, жены мэра Пескары и жены председателя премии Флаяно Тибони. Все это продолжалось до того, как подали десерт — по куску чудного торта. Я, совершенно обнаглев, выпросил у официанта два куска.
11 июля, воскресенье. Музей д, Аннунцио, утро.
О культурной программе я позаботился сам. Вся культурная программа на Флаяно в разговорах. Вообще в Италии — прости меня, Боже, за обобщение — надо различать культуру внешнюю и внутреннюю. И та и другая концентрируется в постоянных разговорах. В разговорах все самодостаточны. Но Наташа с мужем — повторяю, его зовут Франко, — счастливые моим к ним вниманием, взялись на следующий день, в воскресенье, отвезти меня в музей д’Аннунцио.
Ничего я, конечно, его не читал прежде, ибо этот поэт шел у нас под рубрикой пособника Муссолини. Как важно, оказывается, иметь для биографии небедных родителей и для будущего музея свой дом. Любимый поэт народа не очень задолго до смерти был здесь и распорядился все отреставрировать, как было во времена его детства. У него имелась определенная тяга к увековечению своего имени. По его завещанию сразу же после смерти с него снимают гипсовую маску. Он просит, чтобы скульптор чуть «смазал», омолодил черты. Возраст выдает слепок руки с мельчайшими едкими морщинами у большого пальца.
Еще в доме развешены на манекенах мундиры поэта. Он служил в армии, какое-то отношение имел к авиации, об этом свидетельствуют снимки. Но нет ни одной рукописи. Это все в другом музее, под Миланом.
Оказалось, что д’ Аннунцио — народный поэт. Может быть, что-то вроде Есенина и Маяковского, которых потягивало дружить с энкэвэдэшником Аграновым и другими сильными сего мира. Дуче, вpoде бы, д’ Aннyнциo опасался, поэтому подарил ему в Ломбардии виллу — живи от света подальше.
В Пескаре у д, Аннунцио еще одна роль — он что-то вроде местного дон- жуана. Смотрительницы с упоением рассказывают о его любовницах, женах и просто дамах. Показывают фотографии мест, где они встречались. Все идет в распыл, когда дело касается литературного процесса и тщеславия.
Кроме интереса к литературному процессу, я рассматривал дом еще и с точки зрения «как люди жили». Мне все интересно: кровати, уголки, устройство дома, каретный сарай, стойло для двух лошадей на первом этаже. Интересная подробность: живопись на потолке дома — это дело рук крестьян. Талантливый до рукоделия народ. По словам моих вожатых, крестьяне делали это иногда просто за цену их прокорма. «Ты меня прокорми, а я тебя нарисую».
Страсть к России.
Креати был женат на бывшей жене клоуна Серебрякова. Но почему-то, и это заметно, неравнодушен к Наташе. Со своей первой женой Эджино разведен. Та приехала в Италию с сыном и матерью, которой сейчас за 60. Так вот, та уже вышла замуж за пожилого итальянца, и бывшая жена Креати живет сейчас со своей матерью и ее мужем.