На руинах Мальрока
Шрифт:
С тех пор я предпочитаю помалкивать. Стимула для откровенности нет: соловьем разливайся, или язык проглоти — все равно молитв не избежать. Хотя помалкивать трудно — не получился из меня партизан на допросе в гестапо. Ну не переношу я некоторые методы местного дознания.
Молитвы это еще куда ни шло, но вот то, что происходит параллельно им, меня очень напрягает...
Лязг железа — тело опускается на цепях. Грубые лапы подхватывают, тащат, заваливают спиной на бугристую, видавшую виды доску. Опять лязг железа — руки растягиваются в стороны, вытягиваясь в струны. Болезненный удар по
Все — зафиксированный пациент в наркозе не нуждается.
А наркоз мне сейчас не помешает...
— Господи наш всемогущий, молю о чудесах новых, о силах великих проявлении, о милости, о благах дарованных, о...
Пытаюсь сжать зубы, но куда там — воронку в рот вставляют без заминки. Воронка видала виды: медь покрыта подозрительными рытвинами будто покусанная. Не удивлен — я и сам ее частенько грызу.
Молитвы продолжаются, но смысл слов до меня уже не доходит — тело и душа едино напряжены, дрожат, готовятся... А потом крик захлебывается в горле... Точнее в воде захлебывается...
Кто бы мог подумать, что простая вода способна на такое... Ледяная струя, запущенная с высоты палаческого роста, низвергается в медный конус и оттуда горной рекой врывается в мою многострадальную глотку. Затапливает пищевод, желудок, бронхи и легкие. Сила гидравлического удара такова, что едва тело не разрывает. Воздух из меня выбивает весь — задерживать дыхание при этой пытке бесполезно.
Когда-то доводилось слышать, что смерть от воды приятна и безболезненна. Если встречу этого болтуна, то утоплю в кипятке, предварительно сняв кожу.
А снимать буду медленно... мясо солью присыпая...
Я это на второй день пыток придумал: умолять, рыдать, стискивать зубы — все бесполезно. А вот если представлять, как мучаются мои недруги — давние и нынешние... Немножко легче становится.
В глазах темнеет... Неужели сейчас все закончится?! Неужели потеряю сознание и хоть немного смогу отдохнуть?!
Размечтался — я в руках профессионалов. Рот освобождается, доска наклоняется, переворачивается. Тело, повиснув на заломленных руках, корчится в судорогах, содержимое желудка и легких хлещет на грязный пол. Льется изо рта, из носа, из ушей. С трудом, будто через вату, слышу обрывки слов главного мучителя. Спрашивает что то? Да какая разница — все равно день только начинается, и страдать мне предстоит до самого вечера. Сознание потерять не получилось, но может получиться сдохнуть?..
Попробуем...
Через боль в глотке и груди выдыхаю поток отборных местных ругательств (спасибо Тук — хоть чему-то у тебя научился). Затем перехожу к вещам посерьезнее: угрожаю выпотрошить тех драных коз, что родили моих мучителей. Ведь не должны рогатые сожительствовать со свиньями — от подобных извращений рождаются инквизиторы и черви, что в уборных водятся.
Червей и коз мне простить могут, но свиней никогда. В этом мире к хрюшкам отношение сложное — гораздо сложнее, чем у мусульман и евреев. Я могу прилюдно надругаться над всеми церковными святынями — подобное преступление считается на порядок безобиднее громогласного подозрения в родственных связях с погаными животными.
Ну! Давайте! Вперед ребятки! Тащите свою медную клизму! Без передышки я второй сеанс "терапии" не перенесу — сил ведь совсем не осталось. Если не сдохну, то точно отключусь!
Оплеуха слева — кого то мой монолог огорчил.
— Урод! Это ты что — бьешь так?! Это папа тебя научил так бить?! А хрюкать он тебя не научил?!
Опять оплеуха. От души врезали — мозг едва в черепе не кувыркнулся. Но не везет — сознание не теряю.
— Стоять! — монах голос повысил.
Это он мне, или кому? И как, интересно, я встану?!
Не мне:
— Сапоги тащи! Обувайте изменника!
— Но господин инквизитор! Тяжкие увечья дозволяется делать лишь под надзором королевских соглядатаев, по приговору суда не ниже городского! А суда сегодня уже не дождаться — только завтра получиться собрать, если сейчас в управу сбегать! Там ведь через канцелярию все делается, а это дело небыстрое.
Чудеса — один из палачей обрел голос. Спокойный, рассудительный — никогда не подумаешь про такого, что он способен обидеть столь замечательного человека как я.
— Ты оглох?! Или поганцу помочь вздумал?! Отвечай!
— Что вы! Как такое подумать на меня могли! Просто порядок такой!
Голос изменился: теперь взволнованный — с плохо скрываемым испугом.
— Здесь я порядок! И я велю — тащи сапоги!
Понятия не имею, что за обувь здесь обсуждают, и вообще мало прислушиваюсь — наслаждаюсь отдыхом, все еще пытаясь продышаться. Сутками висеть на стене в вертикальном положении не шутка — после такого и на мокрой доске лежать в радость. Долго расслабляться не дают — с ног убирают деревянный запор, но взамен ступни заковывают в нечто металлическое и тесное. Разглядеть "обновку" не могу, но понемногу начинаю беспокоиться — похоже, инквизиторы решили применить нечто новенькое. Не верю, что мне это понравится — до сих пор они ни разу не делали ничего приятного.
— Изменник рода человеческого — в последний раз говорю тебе: поведай тайны свои безо всякой утайки. Ты все равно их поведаешь, но только с болью великой.
Вот и началось — садист, наконец, перешел к тому, что его интересует по-настоящему: он ведь пытаем меня не только из альтруистических побуждений. Голос инквизитора слащаво-многообещающий. Когда он так пел в последний раз, мне потом под ногти деревянные клинья начали загонять.
— Да что вам от меня надо!!! — ору, пытаясь затянуть время — ведь ответ знаю прекрасно.
— Изменник рода человеческого: поведай про тайны ордена своего. Нам надо знать, как вы делаете сердца погани для лечения и усиления своего пригодными, и как сами не перерождаетесь, свежими их приняв на тело свое. Ты принял сердце, и до сих пор не стал тварью — значит, способ такой тебе ведом. Поведай его мне, и я позабочусь о спасении твоей души. А если опять лгать начнешь, то с криками жалеть об этом будешь! Говори.
И рад бы ему ответить, но что? Я как в том анекдоте про схваченного разведчика: под нечеловеческими пытками героически молчу, не выдавая военную тайну. Он по глупости своей тайну не знал — учился плохо; а я ее вообще не могу знать.