На руинах Мальрока
Шрифт:
Опять тащат по полу — разбередившиеся травмы добираются болью уже до самой поясницы. Еще метров двадцать такого пути, и больше меня пытать никто не сможет — помру ведь.
Остановка, лязг засова, ноги тащатся уже по чему-то относительно мягкому (хотя все так же больно). Стук молотков по железу, удаляющиеся шаги, опять шум засова. Тишина. Неужели я один? Оставили в покое? Даже не верится в такое счастье.
Хочется забыться, отключиться до утра, но не время предаваться слабости — как бы ни было хреново, надо оценить обстановку. А ведь обстановка изменилась кардинально. Если раньше
А вдруг есть шанс на побег?
Ага — выроешь ложкой (которой у тебя нет) подземный ход и на коленях поскачешь галопом... граф Монте-Кристо выискался...
Квадратная комната с массивной деревянной решеткой вместо дальней стены скудно освещается отблесками света с другой стороны. Похоже, нахожусь в одной из камер, а за решеткой коридор. Мебели не имеется — сижу на полу, прислонившись спиной к холодной влажной каменной кладке. Подо мной что-то мягкое: трогаю рукой — свалявшаяся солома. В углу темнеет нечто непонятное — вроде огромной буквы "Т", легонько раскачивающейся на длинных цепях, свешивающихся с потолка.
Что-то в этом предмете мне не нравится. Напрягаю глаза, пытаясь понять, что же это такое. Проклятая темнота... И, уже почти догадавшись, вздрагиваю от хорошо знакомого голоса:
— Добрый вечер, Дан.
* * *
У меня в этом мире не так уж много знакомых, а еще меньше тех, которым я хоть в какой-то мере могу иногда доверять. Из последних стоит выделить бакайского воина Арисата, и еретического епископа Конфидуса. Встретить последнего в застенке удача невероятная.
Хотя, если подумать логически — где шансы встретить еретика максимальны?
Когда схлынула первая радость от встречи, понял, что радоваться пока что нечему:
— Епископ — что они с вами сделали? Я ничего не могу рассмотреть в этой темноте, да и со зрением неважно у меня сейчас, и не только со зрением...
— Пока что ничего. В колодки заковали и подвесили. Вот, вишу теперь, ногами потихоньку перебираю — разминаюсь. Иначе затекает все, а как отходит, болит нестерпимо.
— Расскажите же: что там было? Я про бой. Многие спаслись? Я ведь почти ничего не видел тогда.
— Не переживайте Дан: мы победили. Хотя потрепали нас изрядно: из всей дружины с коней лишь пятерых не ссадили. Но бакайцы живучи как кошки — обязательно выкарабкаются. Убитых среди них немного. Солдаты выручили, что из крепости выбрались. Да и темные как-то бестолково дрались, а уж после того, как вы обоих баронов упокоили, то и вовсе у них вяло дело пошло..
— Обоих баронов?
— А вы не помните?! Старого из самострела своего подстрелили. Ох и сильно получилось: болт ему забрало пробил, и из затылка наполовину вышел. Когда шлем попробовали стащить, он снялся с половиной головы — раздробило ему ее. Хитрый у вас арбалет — очень хитрый. По виду и не скажешь что у него такой сильный бой. А младшего вы изрубили — снесли ему голову с плеч, мечом своим игрушечным. Но и он вас достал... сильно достал. Не будь черного сердца... Вы почти мертвый уже были — кровь даже сочиться перестала... вся вышла. Не было у нас другого выхода.
— А Зеленый?! Где мой попугай?! Живой?!
— А что ему станется? Живой... Когда видел его в последний раз, он больным прикидывался, чтоб налили побольше. Пьет ваша птица будто лошадь после долгой скачки, причем не воду.
— Где он?
— Эх, Дан — да откуда я это знать могу, здесь сидя?
— Верно... И как же вас сюда заперли?
— Когда церковная стража пожаловала, да еще и с воронами имперскими, так меня первым делом в кандалы — обычай у них меня заковывать при любом случае. А вас забрали беспамятным. Причем так хитро это провернули, что никто и пикнуть не успел — перед этим с солдатами всех перемешали, а ополченцев и дружинников отослали подальше, дорогу, мол, проверить. В стольный град говорили нам идти, к королю самому, чтобы Кенгуд самолично решал дело о нашем уходе из ссылки, но при этом почему-то не торопили. Я конечно подвох подозревал, да только что поделать мог... Где это вам так ноги попортили?
— В подвале вашей уважаемой инквизиции.
— Вот же Хорек!
— Не понял?
— Да я о Цавусе — святой страж священного ордена карающих. Он здесь церковным трибуналом заправляет — глава имперского воронья. Тощий, лицо будто лимон испачканный, сутулый, вечно молится при пытках.
— Да — он там за главного был.
— Вас уже успели осудить?
— Нет... Точнее не знаю: не помню, чтобы суд какой-нибудь был. Висел все время на стене.
— Хорек... не имеет он права так ноги калечить без суда королевского.
— Да... что-то такое уже слышал. Но не думаю, что у него серьезные проблемы будут из-за этого.
— Да... с воронами даже король ссориться не осмелится... Здесь, в столице, трогать их рискованно — все ведь на виду. Но зря он так: Кенгуду такое дело очень не понравится, если узнает. А он узнает — в городе ничего не скрыть. Зря Хорек на власть королевскую наплевать осмелился — ему это припомнится еще.
— Конфидус: а что это за место?
— Тюрьма это — городская. То крыло, где до суда держат. А что?
— Да ничего — просто всегда полезно знать, куда попал.
— Теперь знаете. Я в таких делах не ошибаюсь — не первый раз здесь.
— Не удивлен — при ваших взглядах и положении удивительно, что вообще на свободе бываете.
— Да какая там свобода... земли-то опоганенные... ссылка гиблая.
— И что дальше?
— Вы о чем?
— Что дальше будет с нами?
Помолчав, Конфидус вздохнул:
— Трудно сказать — не я ведь решаю. За что ноги искалечили? Что от вас хотели?
— Епископ: я признался во всех смертных грехах, но им этого мало оказалось. Они сильно хотели, чтобы я тайну ордена стражей выдал.
— Сердцами черными интересовались?
— Да.
— Ишь как высоко берут... Ловко... На богом забытой границе умыкнули полуденного стража, а потом в пыточный подвал его закрыли... В другом месте такое не очень-то пройдет, а в таком вот мелком королевстве запросто. Очень уж лакомый кусочек — с вашими знаниями карающие могут сильно возвыситься. Очень сильно... У них и без того влияние побольше вашего давно уже... Вы им рассказали?