На серебряной планете (Лунная трилогия - 1)
Шрифт:
– Это ужасно!
– повторяла она.
Петр помрачнел и опустил голову. Мне показалось, что на его пожелтевшем и увядшем лице я заметил кровавый румянец. Это же, видимо, заметила и Марта, потому что обратилась к нему:
– Я не хотела обидеть тебя, Петр... сейчас... Впрочем, ты не виноват. Ты не смог бы заставить меня стать твоей женой, если бы я сама не хотела этого... ради Тома...
Она замолчала, тяжело дыша. И через минуту заговорила снова:
– Я хотела бы дождаться утра. Так страшно блуждать в темноте
– Марта, что ты говоришь!
– невольно воскликнул я. Она посмотрела на меня и кротко ответила:
– Я умру.
Около полуночи я и правда стал опасаться, что она умрет. Ее терзала какая-то болезнь, которую я не мог понять. Мы видели только необычайный упадок сил, который, соединясь с постоянно возвращающейся лихорадкой, не сулил ничего хорошего.
Впрочем, какое значение имеют все медицинские названия! Я знал, что это за болезнь!
Петр почти не отходил от ее постели. Глядя на его мрачное лицо, я, несмотря на беспокойство за состояние Марты, невольно задумывался, какие чувства скрываются под этой маской? К сожалению, мне пришлось узнать это слишком скоро!
Под утро Марта была очень беспокойной, и только первые лучи света принесли ей успокоение.
– Я еще увижу Солнце!
– сказала она и попыталась улыбнуться побледневшими губами.
Теперь я один сидел около нее, потому что Петр, уставший от долгой бессонницы, поддался наконец моим уговорам и лег спать в соседней комнате. Утренний свет пробивался через окно из толстого, изготовленного на Луне стекла, а свет ламп становился все более тусклым. Снег, как обычно, лежал на полях, и когда ветер развеивал пар, поднимающийся от источников, через окно виднелась огромная и сверкающая равнина.
В этом резком и холодном, отражающемся в снегу блеске нарождающегося дня, соперничающем с тусклым светом ламп, я смотрел на Марту и уже не сомневался, что вскоре она навсегда покинет нас. За эту двухнедельную ночь она неузнаваемо изменилась. Лицо ее вытянулось и побледнело, губы, когда-то такие полные, пурпурные, окрасились в бледный цвет смерти. Из-под при спущенных век тускло смотрели глаза.
Я уперся лбом в край кровати и кусал пальцы, чтобы не разразиться страшным рыданием, разрывающим мне грудь.
Тем временем за окном становилось все светлее. Клубы пара, недавно еще серые, проплывали теперь под окнами, подгоняемые ветром, как легкие, снежно-белые призраки. Иногда в промежутках между ними проглядывали белые поля, окутанные паром столбы гейзеров, а вдалеке над ними на фоне светло-голубого неба - вершина Отамора, уже порозовевшая от первых лучей Солнца.
Марта спросила о детях, но, услышав, что они еще спят, не велела их будить.
– Пусть спят,- прошептала она,- я еще увижу их... прежде чем Солнце взойдет. Хорошо, что сейчас здесь так тихо.
Потом она повернулась ко мне.
– Ты всегда будешь заботиться о них, правда?
– Буду,- ответил я ей сдавленным голосом.
– И никогда их не бросишь?
– Нет.
– Ты клянешься мне в этом?
– Да. Клянусь.
Она протянула ко мне руки:
– Ты такой добрый, мой друг,- прошептала она.- Я умру спокойно, зная, что ты о них не забудешь.
Я схватил ее руку и страстно прижал к губам. Ее пальцы чуть дрогнули, как будто хотели сжать мою ладонь. Они уже были такими холодными, что даже мои горячие губы не могли их согреть.
– Еще я хотела тебе сказать,- начала она через минуту,перед смертью, что ты был мне... дорог. Я упрекала себя в этом гораздо больше, чем в том, что стала женой Петра... Может быть, если бы я стала твоей женой, а не его, жизнь на Луне была бы сейчас иной, может быть, я прожила бы гораздо дольше...
Она говорила все это тихим, угасающим голосом, а во мне разразилась буря. Я разрыдался, как маленький ребенок, и без памяти покрывал поцелуями ее руку, а из груди моей вырывались так долго скрываемые от нее слова любви...
Она чуть приподнялась и положила другую руку мне на голову
– Тише,- говорила она,- тише... Я знаю... Не плачь... Так, как случилось, лучше... Ты был мне дорог за твое благородство, за твою любовь к Тому, впрочем, я сама не знаю, за что... но несмотря на это, я, может быть, не была бы доброй к тебе, если бы ты стал между мной и тем, умершим, который единственный имел право на меня. Тише, не плачь. Теперь ты все знаешь. Я думаю, что Том простит меня за это чувство и за то, что я перед смертью призналась тебе... Я была так несчастна.
Марта замолчала, утомленная, а я, спрятав лицо у нее на груди, весь содрогался от сдерживаемых рыданий. Но через минуту она начала снова:
– Пусть уж будет так... я признаюсь тебе во всем. И так я в последний раз с тобой разговариваю... В тот полдень...
Она замолчала, как будто внезапный стыд, не смягченный даже близостью смерти, мешал ей говорить, но я знал, какой полдень она имеет в виду!
Она помолчала немного, чуть шевеля губами, но потом, неожиданно вспыхнув, поднесла руки к вискам и крикнула:
– Почему ты не убил Петра?!
В эту минуту за моей спиной раздался сдавленный стон. В нем было что-то настолько страшное, что я невольно вскочил и обернулся. В дверях, опершись ладонью о косяк, стоял Петр, бледный, как труп, и смотрел на нас широко открытыми глазами. Он, должно быть, стоял там уже давно и наверняка слышал все, что Марта говорила мне.
Увидев, что я его заметил, он, покачиваясь, сделал несколько шагов вперед и пробормотал что-то невразумительное.
Марта, приглушенно вскрикнув, отвернулась к стене.