На школьном дворе. Приключение не удалось
Шрифт:
— А где же сарай? На том берегу стоял? Или снесли его?
— Его не снесли, Ядвига Михайловна, — сказал Юра. — Он против вашего старого дома так и стоит. А вы теперь живете при школе.
Ядвига Михайловна положила обе ладони на палку и склонила к ним подбородок.
— Да… При школе, — тихо подтвердила она. — Вот что делается с головой!
Надя оглянулась на Чебоксарова. Тот сделал зверское лицо и беззвучно зашевелил губами: мол, о литературе, дура, говори! Надя сумела прочитать по губам эту фразу и обратилась к старухе:
— Ядвига Михайловна… Я вот
Ядвига Михайловна помолчала.
— Очень неуклюжая фраза: «более великий поэт». Ядвига Михайловна опять помолчала, по-прежнему положив ладони на палку и склонившись к ним подбородком.
— Почему же тебе Есенин не приглянулся?
— Потому, Ядвига Михайловна, что Есенин подражал Блоку.
— Это где же он подражал?
— А вот помните, у Блока есть стихотворение:
«Русь опоясана реками и дебрями окружена с болотами и журавлями и с мутным взором колдуна».
Ядвига Михайловна повернула голову к Наде.
— Помню, — твердо сказала она и продолжала: — «Там ведуны с ворожеями чаруют злаки на полях и ведьмы тешатся с чертями в дорожных снеговых столпах». Ну и что?
— А вот то, Ядвига Михайловна, что у Есенина есть стихотворение… Тоже «Русь» называется: «Как совиные глазки над ветками смотрят в шали пурги огоньки. И стоят за дубовыми сетками, словно нечисть лесная, пеньки».
— И это знаю, — сказала Ядвига Михайловна. — «Запугала нас сила нечистая, что ни прорубь, — везде колдуны»… — Она оборвала чтение. Действительно, много общего.
Надя уже забыла, что Чебоксаров велел ей «о литературе говорить», чтобы отвлечь старуху. Она увлеклась разговором.
— И еще, Ядвига Михайловна, я дату под каждым стихотворением вычитала. Блок написал свое стихотворение в тысяча девятьсот шестом году, а Есенин — в пятнадцатом. Вот и выходит, что он подражал Блоку.
Учительница улыбнулась сжатыми губами.
— Дотошный из тебя литературовед получится. Ну, так слушай. Есенин написал свою «Русь», когда был начинающим поэтом, а стихотворение Блока написано в период расцвета его творчества. Для молодого поэта некоторая подражательность вполне простительна: ведь он еще не нашел себя, он ищет. Блок, скажу я тебе, начал печататься, когда Есенину было всего два года. А кроме того, по-моему, таких поэтов сравнивать вообще нельзя. Слишком разные они. Каждый сам по себе. Да! И еще могу тебе сказать, что ранние стихотворения Блока тоже оригинальностью не отличались. Он подражал и Фету, и Полонскому, и Апухтину. Так-то!
Ядвига Михайловна замолчала. Молчали и ребята. За рекой послышался протяжный гудок.
— Это какой же пароход отваливает? — спросила Ядвига Михайловна. «Буревестник»?
— Это не пароход, — ответила Надя. — Это на промкомбинате, конец рабочего дня.
— Конец рабочего дня… Ну, и мне пора домой. Спасибо за интересный разговор! — Ядвига Михайловна поднялась с помощью Нади и зашагала в ту сторону, откуда пришла.
Юра окликнул ее:
— Ядвига Михайловна, вы же не туда идете, вы же теперь здесь, при школе, живете!
Старуха остановилась, медленно оглядываясь по сторонам.
— Да, действительно. При школе. Вот что делается с головой! — Она повернулась и направилась к воротам.
Хмелев вскочил.
— Ядвига Михайловна, пойдемте я вас провожу.
— Благодарю! Я уж сама… Я уж как-нибудь сама. Когда она скрылась во дворе, Надя посмотрела на Чебоксарова.
— Видал? Домой дорогу забывает, а Блока с Есениным помнит.
Юра не ответил. Он обратился к Альбине с Демьяном, все еще стоявшим поодаль:
— А вы… если еще раз позволите себе… не то еще от меня получите.
— А я помогу, — добавила Надя.
— И я помогу, — сказал Хмелев. — Акимыч не для того ее сюда поселил, чтобы ей рожи строили.
И он, и Луиза помнили то время, когда Ядвига Михайловна проходила по школьному коридору с пачкой тетрадей в руках или стояла где-нибудь в уголке, что-то объясняя любопытным старшеклассникам. Однако постепенно в школе стали замечать, что у Ядвиги Михайловны что-то неладное творится с головой. Она по-прежнему знала и любила свой предмет, но иногда вместо седьмого класса приходила в четвертый, чтобы вести там урок, а иногда вдруг начинала говорить ученикам о том, что они прошли недели две тому назад. Пришлось проводить ее на пенсию. Но вскоре от соседей бывшей учительницы, жившей на другом конце города, стали поступать сведения, что она не может управиться со своим домашним хозяйством: положит, например, масло на горячую сковородку, а все остальное положить забудет. Когда одна из учительниц вышла замуж и переехала в квартиру мужа, Бурундук переселил Ядвигу Михайловну в освободившуюся комнату. Здесь, в доме при школе, ей помогали все, кто чем мог.
Надя продолжала сердито смотреть на Демьяна с Альбиной.
— Человек всю жизнь положил на таких, как вы. А как состарился, да заболел склерозом, да остался совсем один — теперь можно ему языки показывать, да?
Альбина с Демьяном молчали, потупившись. Потом Альбина спросила:
— А… а у нее что, своих детей нет?
— И не было, — отрезала Надя.
— А почему не было?
— Потому что замуж не вышла, все с вами возилась.
— Моя мама за ней присматривает, — пробормотал Демьян.
Надя, как говорят, умела заводиться. Увидев на лицах третьеклашек раскаяние, она не смягчилась, а, наоборот, еще больше озлобилась.
— «Моя мама»! А ты сам? — она перевела гневный взгляд на Альбину. — А ты?
— А я… а мы… — заговорила Альбина, — мы можем сейчас пойти в магазин и чего-нибудь ей купить… Что нужно — то и купить…
— В булочную свежий хлеб привезли, — вставил Демьян.
Но даже такой благой порыв не смягчил Надиного сердца. Она обратилась к Чебоксарову:
— Во-во! Я однажды подошла к Акимычу и говорю: «Данила Акимович, я сегодня Ядвиге Михайловне два ведра воды из колонки принесла». А он мне: «Ты, говорит, мне о своих ведрах не рапортуй. Ты два ведра принесла и забыла про них. А она так и останется с твоими ведрами да со своим одиночеством».