На склоне лет

Буало-Нарсежак Пьер Том

Все приготовления давно закончены. Яд лежит наготове в коробочке между лекарствами, которых скопилось у меня достаточно за последние месяцы, и слава богу, он совершенно безвкусен. Я высыплю его в свою кружку с настойкой и залпом выпью это пойло до последней капли, как Сократ. Меня проводят на кладбище, и славный генерал выпьет в память обо мне свою дозу… Что касается деталей похорон, то они сумеют выйти из положения. Переезды с одного места на другое всегда меня убивали. Тем не менее я хотел бы облачиться в синий костюм — серьезный, но не строгий. Я обязан подумать о тех, кто придет склонить голову перед моими бренными останками.

А они придут все, движимые бездельем и любопытством. И вот еще что не забыть: я хочу, чтобы два моих романа положили в гроб рядом со мной. Я уйду из этого мира вместе с моими двумя мертворожденными детьми — единственными плодами того существования, которое я считал заполненным до краев.

Глава 2

Сорвалось! Сорвалось самым глупым образом! Рувры прибыли к нам в прошлый четверг, перед тем самым моментом, как я собирался осуществить задуманный план. Не знаю, успели ли даже вынести из квартиры покойницы все, что ей принадлежало. Новые жильцы чертовски торопились. А когда прибывают «новенькие», весь дом ходит ходуном. Пансионеры собираются группками! Напускают на себя понимающий вид! Шушукаются! «Говорят, он очень болен…», «Да нет же! Он вовсе не старый: ему семьдесят шесть…», «Как мне ее жаль! Похоже, она намного моложе мужа!». Распространяются секретные сообщения со ссылкой: «Мне сказал Морис!» Слова массажиста Мориса вспоминаются здесь почти с таким же доверием, как то, что сообщает Клеманс. «Рувр! Это имя мне что-то говорит…», «Погодите-ка, я знавал одного Рувра — это было во время алжирских событий…».

И вот уже они копаются в своих воспоминаниях — старьевщики, разгребающие прошлое. Возбуждение достигло кульминации около шести вечера, когда кто-то пустил слух, что «они прибыли». Возбуждение, проявляющееся с безупречным вкусом, разумеется. Сторонний наблюдатель, возможно, ничего бы и не заметил. Нужно принадлежать к какой-либо группе, клану, чтобы учуять приближение чего-то экстраординарного. Годился любой предлог, чтобы пройти через холл, где только что сгрудили багаж, чемоданы, дорожные сундуки. В гостиную проникали обрывки новостей. Кружки болтунов составлялись не совсем так, как обычно. В них допускались новые лица. Угадывались едва заметные нарушения табели о рангах, оправданные размахом события.

Что до меня, то я посвятил день последней экскурсии в город — распрощаться со всем тем, что суждено было оставить навсегда. Поэтому, когда я вернулся, все мои чувства были обострены, и я почуял, что в нашем пансионе происходит нечто необычное. Я сразу же понял, что должен временно отказаться от своего прожекта. У меня не было никакого основания омрачать трауром день, когда неизвестные приехали обосноваться в «Гибискусах». Так не поступают — и точка. Умереть — согласен. Но соблюдая приличия!

Теперь я говорю себе, что, несомненно, переборщил со своими угрызениями совести, но чтобы лучше разобраться в этом, должен обо всем рассказать. В положенное время я спустился в столовую. Было восемь вечера, и я заметил, что, вопреки обыкновению, все уже в сборе. Ни одного опоздавшего. Вильбер приоделся в черную бархатную куртку, которую надевает по воскресеньям, отправляясь в часовню. Между Вильбером и мною, напротив Жонкьера, появился четвертый прибор.

— Мы кого-то ожидаем? — спросил я, удивляясь и в то же время досадуя.

— Ожидают мадам Рувр, — сказал Вильбер. — Мадемуазель де Сен-Мемен не захотелось усадить ее за отдельный столик. Для первого вечера это походило бы на наказание. И поскольку за нашим столом всего трое…

У Жонкьера был сердитый вид.

— Так что мы познакомим эту особу с обычаями пансиона, — с воодушевлением продолжал Вильбер. — Вот кто внесет некоторое оживление в нашу жизнь. И заставит вас держать свои казарменные шуточки при себе.

Жонкьер не отреагировал на этот выпад, что меня удивило, так как он не любил оставлять последнее слово за Вильбером.

Внезапно шум от разговоров стал глуше, как бывает в театре, когда занавес медленно поднимается. На минуту любопытство взяло верх над воспитанием. Мадемуазель де Сен-Мемен направлялась к нашему столу, за ней следовала мадам Рувр. Краткое представление. Обмен улыбками. Шум голосов возобновился. Мадам Рувр извинилась. Ей не хотелось бы навязывать свое общество. Ее муж слишком устал, чтобы ужинать. Впрочем, по вечерам он не кушает.

— И чем же болен господин Рувр? — спросил Вильбер, знаток всех болезней.

— У него артрит, и он передвигается с превеликим трудом.

— Очень болезненная штука, — сказал Вильбер. — Стапорос и витамин В. Другого средства не существует.

Пока они говорили о лекарствах, я наблюдал за своей соседкой. Определить ее возраст невозможно. Безукоризненный макияж, безупречная прическа, свое вечернее лицо она носила как драгоценность. Можно было с трудом догадаться, что ее волосы подкрашены, настолько натуральной блондинкой она выглядела. Улыбкой она отдаленно напоминала Арлетту. Я стеснялся класть на скатерть рядом с ее длинной белой кистью, украшенной переливчатым перстнем, свою руку, испещренную коричневыми старческими пятнами.

Похоже, Жонкьер чувствовал себя не лучше меня. Он кивал головой в доказательство того, что интересуется разговором, но выглядел скованным и хранил молчание. Что касается Вильбера, обычно такого молчаливого, то он был говорлив, игрив и кокетлив в своем застольном разговоре, даже если его ответы и звучали невпопад из-за того, что, случалось, он недослышал. В сущности, он спасал честь нашего стола, так как без него мы имели бы жалкий вид: Жонкьер — потому что он наверняка обиделся на мадемуазель де Сен-Мемен за то, что она не согласовала свое решение с ним, а я…

Право, точно не знаю, чему приписать мое плохое настроение. Мне испортило его женское присутствие. Я был как ослепленный зверь, которого понуждают выйти из норы, и он чувствует, как становится беззащитным. Вильбер расхваливал преимущества нашего пансиона так, словно был его рекламным агентом и владельцем. Прогулки… в двух шагах от моря… Меньше часа ходьбы от горы… Превосходный климат… Он превращался в живую рекламу туристического агентства, старый дурень.

Мадам Рувр любезно слушала. Жонкьер меня заинтриговал. Вначале я подумал было, что он злобно реагировал как холостяк, которого потревожили. Теперь я был в этом уверен меньше. Я чувствовал, что он весь сжался и занял, так сказать, оборонительную позицию. И вдруг меня осенило, что мадам Рувр не была для него незнакомкой. И эта мысль продолжает меня преследовать. Вот почему я пытаюсь записать свои тогдашние впечатления — такие смутные, беглые и в конечном счете малообоснованные. От десерта мадам Рувр отказалась. Она поблагодарила нас за столь любезный прием.