На службе в артиллерии

Литвинов Николай

Вечером, на первый день Рождества, собралась вся семья за столом. Кроме своих, был будущий муж Марии Степан, невеста Василия Анна.

Начали выпивать. Отцу, как больному не дали водки. Но он потребовал налить ему стакан. Протесты не помогли, пришлось уступить больному. Налили стакан. Отец выпил, крякнув. «А теперь давайте споем», – предложил отец. Спели. Отец подпевал.

Но вот вся молодежь ушла к соседям. Там свадьба. Был такой обычай в Сараях, да, пожалуй, и в селах всей Руси – ходить на чужую свадьбу и глазеть в окна или с порога

на гостей и заваленные едой столы.

Отец, оставшись с матерью, попытался встать, но рухнул на лавку. Когда прибежали наши со свадьбы, отец был уже мертв.

Так еще не совсем старый – в пятьдесят лет отец ушел из жизни, ушел по темноте своей, но и по вине врачей тоже. По своему здоровью и силе отец мог бы прожить еще лет 30.

Похороны… Теперь старшим из мужчин остался Василий, на него вся надежда, ведь мне всего 13 лет, а еще двое моложе меня.

Случилось так, что той же зимой Мария вышла замуж за своего Степана. Женился и Василий (молодежь не стала придерживаться обычаев траура).

На следующую зиму Мария заболела, будучи беременной. Вместо того, чтобы отвезти ее в больницу, привели какую-то знахарку, по «заключению» которой положили Марию на печку, укутали, поставили банки и пр. Три дня Мария охала, плакала, да и умерла.

Вскрытие в больнице показало, что у нее был гнойный аппендицит, перитонит. Если бы отвезли ее в больницу сразу, может быть жила бы она и до сих пор.

Смерть сестры была также следствием темноты и невежества, прежде всего, матери моей, мужа Марии Степана, который пассивно на все смотрел. Но что можно с них требовать. Они ведь не хотели смерти сестры. Они сами были во власти невежества.

Таким образом, не успели мы пережить одно горе, как нагрянуло второе. Но беда, как говорят, обязательно приходит и в третий раз.

В тот же год умерла жена Михаила – местная красавица Линька, так ее почему-то звали все. Умерла при родах в Рязани, где учился Михаил. Осталась девочка, которая умерла через полгода.

Зимой 1933 года ушел из дома Василий с женой в соседнюю хату, которую он получил в наследство от умершей одинокой старухи Жарчихи. Эта хатка была записана на Василия еще при жизни старухи с условием, что брат ее «припокоит», будет за ней ухаживать до ее смерти.

Теперь нас осталось четверо: мать 54 лет, я 14 лет и двое меньших. Я учусь в седьмом классе. Хлеба до мая. А тут еще весной подавилась корова, которую вынуждены были прирезать. Так как корова была очень худая, то от нее не было ни мяса, ни денег.

Шел памятный 1933 голодный год. Голодный он был не только для нас, но и для всех, но для нас особенно.

Меня приняли в комсомол. В этом же году вышло постановление об упразднении на селе всех школ второй ступени. Вместо них создавались школы колхозной молодежи (ШКМ) – семилетки.

С большим трудом (в смысле трудностей жизни) я окончил семь классов ШКМ. В доме ни куска хлеба, не говоря уже о мясе, ни одной картофелины, ни грамма крупы.

Сразу же пошел работать в колхоз, где работающим давали по пайке (300–400 грамм) хлеба, один раз в день варили картофельный суп или пшенную похлебку. Мать тоже работала. Но когда мы приходили домой, есть было нечего. Мать обрезала на огороде свекольные листья и варила их. Это было на ужин и на завтрак. И так все лето. Как же ненавистна была эта свекольная жижа. До сих пор ее вспоминаю с содроганием. Одна мысль тогда сверлила мозг: как бы чем-нибудь наполнить желудок, утолить голод. Однако, не смотря ни на что, выжили.

Заканчивается август. Надо думать о том где учиться. Прочитал объявление, что в Ряжске (в 60 км от Сарай) объявлен набор в педагогический техникум.

Взял документы, поехал. Экзамены сдал, в техникум поступил.

Две недели занятий и две недели утром, в обед и вечером давали в столовой только капусту и по куску хлеба. Как жить, как учиться? Решаю уехать. Документы не дали, уехал без них, мне их выслали позже.

Снова работаю в колхозе. С продовольствием стало лучше, появился хлеб нового урожая. На огороде выращены овощи.

Когда полевые работы были закончены, мне предложили быть заведующим красным уголком колхоза. Обязанности не сложные: следить за зданием; топить; открывать его вечером; раскладывать имеющиеся брошюры, которые никто никогда не читал; закрывать помещение.

Каждый вечер со всех концов села в красный уголок сходилась сельская молодежь. Парни большей частью под хмельком. У всех по карману семечек. В красном уголке своя гармонь, а гармонистов в селе немало. Так с 7–8 часов вечера и до 12 часов ночи пляска, танцы, хороводы, лузгание семечек.

Когда все покорно расходились, на полу оставался слой шелухи, хоть лопатой греби.

На другой день надо было мести пол, иногда мыть (эту работу выполняла женщина), а вечером все сначала. За свое «заведывание» я получал полтрудодня (пятнадцать трудодней в месяц). Это немало, ведь зимой у колхозников больших заработков не было.

В ту зиму мне пришлось впервые быть в Москве. Как я уже упоминал, младшая сестра заикалась от испуга в детстве. Мать часто говорила о том, что ее надо лечить. В школе комитет комсомола добился ее направления через райком комсомола в Москву на лечение.

Мать продала свой самотканый ковер и с направлением райкома комсомола мы подались в Москву. Остановились в Москве у двоюродного брата.

На другой день я отправился в Центральный комитет Коммунистического Союза молодежи, что на Старой площади в здании ЦК ВКП(б). Нашел нужного человека, как мне объяснили. После расспросов и допросов «нужный человек» направил нас в Московскую областную больницу, где нас принял врач. Врач объяснил: «Лечить будем, но для этого нужно каждый день приезжать в больницу для амбулаторного лечения в течение месяца-полтора». А на что жить вдвоем в Москве и где? Нам это не подходило. Вынуждены были уехать домой.