На стрежень
Шрифт:
— Вам наврали. Никакой запрещенной литературы у меня нет. Я даже не знаю, что это за литература. Может быть, вы мне объясните? — отрезал Коля.
Уж если кому и давать литературу, то, конечно, не Граве. Он — новичок в классе, перевелся недавно из другого города и подозрительно неприятен своим вкрадчивым, заискивающим обращением не только с учителями, но и с товарищами. С какого казенного пакета считал он это канцелярское «конфиденциально»? От кого и как мог он узнать про нелегальную литературу? Уж не разболтал ли случайно Загрубский? Надо будет
— Альтовский, — первым начал разговор Загрубский, в важных случаях он всегда обращается к Коле не по имени, а по фамилии. — Я должен предупредить тебя…
— Что такое? — насторожился Коля.
— Ты знаешь Николенко? Такой длинный… Шестиклассник… Он всегда ходит с Желаном де ля Круа…
— Ну, знаю в лицо.
— У него отец жандармский ротмистр… Николенко передавал Дейбнеру, что видел на столе у отца какое-то письмо к директору гимназии о тебе… Он не успел прочесть, разобрал только твою фамилию и имя… Мне об этом рассказал сейчас Дейбнер.
— Может, враки, — усомнился Коля, но про себя решил, что надо быть осторожней и не носить литературу в гимназию.
— Здравствуйте… Что ж это вы не узнаете своих знакомых? Нехорошо… нехорошо.
Черная Роза! Он действительно не узнал ее, задумавшись над тем, что сообщил Загрубский!
— Почему вы не заходите к нам? Ведь вы же обещали.
— Я собирался… Балмашев звал меня, — смутился Коля под пристальным взглядом Черной Розы.
Ему стыдно за свой тюлений горб, и он, приспустив прячет ранец за спиной.
— Знаете что? Приходите сегодня вечером… У нас собирается публика… Балмашев… Карл Думлер… Придете?
— Приду, — басит Коля, полупотупясь, глядя на шевелящиеся быстро тонкие вишневые губы и точеную клавиатуру зубов, ошеломляющую бурной музыкой не доходящих до сознания слов.
— Мы живем здесь, за углом… в середине квартала, за семинарией… Деревянный домик во дворе… в садике с беседкой… До свиданья…
— Олух! — ругал он сам себя, переходя из двора во двор в поисках подходящего домика в саду.
Как можно было не спросить ни их фамилии, ни даже номера дома? Впрочем, может, она сказала, да он прослушал… развесил уши… Как глупо… неужели придется вернуться домой? Надо обойти еще раз.
Отбрыкиваясь от яростно лающей собачонки, Коля пересек длинный пустырь и в конце концов увидел похилившуюся хибарку с садиком. Из неплотно закрытых ставен светилась щель. Он прильнул к ней снизу и из-под спущенной занавески увидел сидящего на кушетке Балмашева с гитарой… Здесь!
Стучаться не пришлось. В низких сенцах из распахнутой настежь двери тянуло едкой гарью, как от костра на Зеленом острове.
— Карл, это невозможно. Мы так угорим. Надо залить трубу. Потом разожгем снова.
В дыму курной клетушки Роза стоит с ведром и хочет залить самоварную трубу. Карлушка в одном сапоге (другой он снял и держит за ушки) отстранил ее и начал раздувать самовар голенищем так, что искры посыпались, как из паровоза.
— Карл, вы спалите нас! — остановила его Роза и, схватив за рукав, провела Колю за дощатую перегородку в горницу.
На низенькой кушетке Балмашев, без тужурки, в черной сатиновой рубашке, настраивает гитару. У стола сидит Красная Роза со студентом, которого. Коля встретил раз в кружке Ильина, но тот, хоть и поздоровался, видимо, не узнал его. В горнице чисто, но обои, покоробясь, отстали в углах от отсыревших стен, и по ним, шурша, через перегородку от беленой русской печи лезут рыжие тараканы. В простенке между окнами развешен целый иконостас, и посредине перед большим образом Николая Чудотворца теплится малиновая лампадка.
— Что вы так уставились на иконы? — смутила вдруг Колю Красная Роза. — Удивляетесь, зачем у нас, евреек, столько икон? Хозяйка — старушка, она у нас очень богомольная, сдала комнату с условием, чтобы мы не снимали икон. И лампадку зажигает перед каждым праздником. А нам это на руку. С иконами безопасней. Верно, Петр?
Почему она называет студента Петром, когда рабочий, Воронов, звал его Алексеем?
— Пожалуй, — усмехнулся Петр (он же Алексей), — помню раз, когда я был арестован после демонстрации и от нечего делать спросил для чтения Евангелие, то ко мне стали сразу относиться лучше на допросе. А потом вскоре выпустили.
— Ну, брат, когда влипнешь по-настоящему, тут никакое Евангелие, даже Остромирово, не поможет, — не отрываясь от гитары, вмешался Балмашев. — Разве только вышлют попа с крестом для последнего напутствия…
Длинными костлявыми пальцами он подвинчивает грифы и перебирает струны, ноющие то низким шмелиным басом, то высоким комариным дискантом. По ногам тянет холодом. Из-за не доходящей до потолка перегородки слышится хохот Черной Розы и треск искр из раздутого Карлушкиным сапогом самовара.
— Карл, вы подожгете дом! — крикнула, закутываясь в цветную шаль, Красная Роза. — Закройте
дверь, а то очень дует.
— Да, он у тебя разошелся, гудит как паровоз, а толку мало, — подтвердил Балмашев.
— Сейчас поспеет… подаем…
Сестры пододвинули к кушетке белый некрашеный стол, покрыли его вместо скатерти двумя газетами, нарезали калач, колбасу и очищенную воблу кусками, Карлушка принес большой медный помятый с боков самовар, захлебывающийся кипятком и чадящий синим дымком даже из-под крепко надетой заглушки.
— А, Кулка! — встретили все хором пришедшего последним студента-казанца, татарина Кулахметьева, закадычного друга Карлушки с гимназической скамьи.
— Не опоздал я на чтение?
— Нет… сейчас начнем… Ну, Степан, читай свой рассказ.
— Подождите минутку, пока мы разольем чай. Балмашев достал из висевшей на гвозде тужурки ученическую тетрадь и положил ее перед собой на край стола, отодвинув локтем хлеб.
— Рассказ мой называется «Решение Николая» Конечно, он слабоват. Дело тут вовсе не в беллетристике. Мне просто хотелось изложить свои мысли о терроре. Да и написал я рассказ случайно как-то ночью за один присест…