На ступенях
Шрифт:
— Кстати о матерях. Что ты помнишь о своей матери... тьфу ты — оказывается, бред заразен... Что ты можешь сказать о матери твоей героини? Ведь должна же она как-то фигурировать в этой истории.
— Должна, наверное, но не фигурирует. Ни мы с Зои, ни другие девочки никогда даже вскользь не упоминали о своих семьях, будто вообще не знали, что семьи существуют. А ведь, когда мы попали в пансион, всем было лет по шести-семи — не такие уж и малышки, чтобы начисто забыть о родном доме. Должны же мы были из прошлой жизни помнить хотя бы матерей, а вот, поди ж ты, не помнили.
В прошлый раз я упоминала о разговоре с моим рабом — это уже в Риме произошло.
Лидия жила в столице Империи уже пятый год, у неё, вроде бы, не было оснований жаловаться на жизнь: имела
Многие мужчины, заискивая и не скупясь на подарки, добивались её расположения — видимо, рассчитывали занять место поэта, который явно стал наскучивать Лидии. Подвинуть сенатора не решился бы никто, да и сама Лидия до поры не думала, что сможет в здравом уме отказаться от покровительства всесильного и щедрого любовника. Кроме практической пользы от сенатора был прок и особого рода, он открывал глаза Лидии на мироустройство, на природу людей и денег. Ещё не добравшись до Рима, Лидия поняла, что не готова к жизни вне храма, мир за его пределами был ей совершенно не известен. Она испугалась приоткрывшегося большого мира, но малодушно мелькнувшая было мысль о возвращении в храм была тут же ею отвергнута. Прежнее течение жизни, когда она не задавалась лишними вопросами — а лишними в храме считались почти все вопросы — перестало казаться единственно правильным. Лидия даже засомневалась, а жизнью ли вообще являлось её пребывание в храме, или это что-то иное, чему она не знает названия.
В начале римского периода, осознавая, что совсем не ориентируется в практических вопросах, она целиком положилась на свою служанку Алпию, которой привыкла доверять ещё в храме. У Лидии были немалые деньги, о происхождении которых нужно будет обязательно рассказать, когда придет время. Она не знала, хватит ли её средств на покупку дома, а это первое, что требовалось для того, чтобы можно было претендовать на роль успешной гетеры в Риме — скудные сведения на этот счёт она получила ещё в храме. Алпия нашла подходящий дом, совершала покупки, нанимала слуг, организовывала «четверги», на которых гости не только пили, ели, и обменивались новостями, но и наслаждались артистическими талантами Лидии, прежде всего танцами, в которых она была одной из первых в храме.
А тем временем Лидия присматривала себе любовника — деньги катастрофически таяли, нужно было поспешить с выбором покровителя. Алпия и в этом сложном деле помогала хозяйке, где-то вызнавала подноготную гостей и получала сведения об их платёжеспособности. Лидия благодарила судьбу за то, что она послала надёжную помощницу, с опорой на которую ей самой оставалось только очаровывать гостей, за маской любезности сохраняя давно наработанный трезво-скептический взгляд на мужчин. А потом Лидия с огорчением поняла, что верная служанка её бессовестно обворовывает, и ей пришлось научиться самой управлять домашними делами. Этим её практические навыки ограничивались до тех пор, пока она не решилась обнаружить перед любовником-сенатором свою неприспособленность к жизни. Вопреки опасениям Лидии сенатор не отшатнулся от неё, приняв за полоумную. Умилившись беспомощности очаровательной молодой женщины в житейских вопросах, он охотно принялся обучать её премудростям жизни. Со временем темы их бесед вышли за рамки сиюминутных потребностей, он начал рассказывать ей про устройство римского общества и государства, о войнах, которые вела Империя, и мир Лидии, ранее ограниченный храмовыми стенами, раздвинулся до границ Ойкумены.
В ходе очередного
Один из них по имени Малус, рослый, с мощными плечами и руками, был угрюм, в глаза не смотрел, не радовался вниманию хозяйки, и Лидия сочла за благо отправить его на свои виноградники — пусть злится там хоть на весь свет. Селиван, второй новоприобретённый раб, был куда живее взглядом, в котором то и дело проскакивало любопытство, его Лидия оставила при доме для работы в саду. Селиван оказался отменным работником, стоившим трёх наёмных слуг, к хозяйке проявлял должную почтительность, и она перестала испытывать неясную тревогу, явившуюся ещё во время разговора о покупке рабов. Неожиданно выяснилось, что раб Селиван умеет читать, и Лидия предложила ему что-то из литературы, которой поэт обеспечивал её со своим всегдашним энтузиазмом, призванным, видимо, компенсировать небогатое содержание любовницы.
Лидия удивлённо наблюдала, с какой жадностью раб смотрел на вынесенный хозяйкой свиток, ей захотелось выяснить, что это за странный народ — рабы, и во время ближайшего визита сенатора спросила об этом. Оказалось, что это были обычные люди, которые жили в своих домах, работали на своей земле, а потом доблестные римские воины захватили их плен и продали в рабство. Заметив, что лицо Лидии погрустнело, сенатор, вообще-то не склонный обращать внимание на женские капризы, решил, что она испугалась, и заверил, что Империя слишком сильна, чтобы римлян могла постичь подобная участь. Аргумент не подействовал, сенатор зашёл с другой стороны и стал объяснять, почему купленные ими рабы не опасны. Взрослых мужчин, которых победители лишают дома и семьи, конечно, по-настоящему приручить нельзя, поэтому их отправляют на каменоломни и рудники, а вот дети, выросшие в рабстве, не помнят другой жизни и преданно служат хозяину, ведь он является источником всех жизненных благ раба: еды, одежды и крова. Разумеется, недавно купленные ими мужчины были воспитаны в рабстве, но сенатор всё же похвалили Лидию за то, что она отправила угрюмого Малуса подальше от себя — вероятно, он уже почти повзрослевшим попал в плен, и хозяева не вызывали у него трепетного чувства благодарности.
Другое дело Селиван, на этого можно положиться — закончил свою тираду сенатор. Лидия несколько дней не находила себе места от непонятного ей самой беспокойства, и, наконец, решилась поговорить с домашним рабом.
— Так вот, Селиван рассказывал, как его с братом отбирали у матери, и в этот момент внутри меня, что называется, всё оборвалось. Я реально ощутила, как сердце оторвалось со своего места, полетело куда-то вниз, и мне стало дурно. Тогда в полуобмороке у меня перед глазами на несколько мгновений всплыла дикая сцена: я и ещё какая-то смутно знакомая девочка кричим и цепляемся за одежду женщины, расстаться с которой для нас сейчас страшнее смерти. Женщина тоже рыдает и пытается прижать нас к себе, но чьи-то руки грубо отшвыривают нас с девочкой в сторону.
Вот только с этого момента пазл моей памяти начал складываться. Нет, даже не так. Сначала до меня со скрипом стало доходить, что я почти ничего о себе не помню, и только после того, как я сумела признать этот неприятный факт, постепенно стали проявляться воспоминания. Картинка при этом вырисовывалась удручающая, но всё равно это было лучше, чем пелена тумана, отделявшая меня от собственной жизни. Если бы не Алпия, которая была и в моём прошлом, и продолжала пребывать рядом со мной в настоящем, я засомневалась бы, что не снюсь сама себе. Зои! — вспыхнуло в мозгу, и я не сразу поняла, что это означает. Я пришла в полное смятение от того, что в течение многих лет ни разу не вспомнила о сестре. То, что Зои мне сестра, а не подруга пришло как озарение, и я немедленно поняла, что так оно и есть.