На суровом склоне

В сумерки поручик Ильицкий прибыл на место. Городок выглядел точно так же, как десятки других маньчжурских городков, которые он повидал за время кампании. Деревянные тротуары, убогие лавки с бумажными символами над дверями, фанзы на склоне сопки, сбившиеся в кучу, словно овцы с перепугу.

Штаб разместился в доме терпимости, хозяин которого освободил половину своего просторного помещения. У ограды стоял не по форме, привалившись к столбу, часовой.

Поручик прошел внутрь приземистого дома. Дремавший за столом писарь при виде приезжего гаркнул так, что пламя свечи метнулось в сторону. Длинная острая тень сабельным клинком лизнула стену.

Выяснилось, что дежурный офицер находится у себя на квартире. Посланный за ним пожилой солдат доложил, что, мол, идут.

Невысокий корнет, смуглый, словно кавказец, выглядел как человек, разбуженный среди ночи, хотя было шесть часов пополудни. Видно было, что ни сегодня, ни вчера он не брился.

Поручик сдал пакет. До утра он был свободен. Идти на квартиру, указанную ему для постоя, не хотелось; бесцельно он пошел по улице. Темнота постепенно заливала ее, сперва растекаясь понизу, оставляя на свету крыши и верхушки сучковатых деревьев с уцелевшими сухими листьями. Потом и они утонули в колючей морозной мгле. Но еще долго светился в перспективе длинной узкой улицы зеленоватый кусок неба с нежно-розовой полоской заката. Наконец и он слинял, затушевался дымными серыми облаками, и вдруг голубая звезда вспыхнула там, как цепкий глаз маяка.

Прохожие обгоняли Ильицкого, и он машинально двигался за ними. Свернул в узкий переулок, потом в другой. Необычайное оживление царило на улице. «Кажется, у них праздник, может быть, уже начались новогодние торжества?» — подумал поручик.

Он оказался в самой гуще рынка. Бумажные фонарики под крышами ларьков бросали несильный желтый свет на площадь. Множество людей сновало по ней.

Сперва показалось, что в тесном пространстве мечутся туда-сюда одни и те же фигуры. Бросилась в глаза насурьмленная женщина в бархатном кимоно, расшитом блестками, с ребенком, привязанным на спине широким поясом — оби. Старик с изможденным лицом, с седой редкой бородой, в старой курме на беличьем меху. Чванный пузач в куньей шапке раздвигал толпу самшитовой тростью. Несмотря на пестроту, толпа выглядела нищенски.

Освоившись, Ильицкий увидел, что людской поток беспрерывно обновляется, причем течение его становится все быстрее. Продавцы, перегнувшись через прилавки, нараспев зазывали покупателей, дергали за рукава прохожих и чуть ли не в лицо им бросали шелковые платки и куски материи.

Кругом кипела жизнь: кричали, смеялись. Больше всех шумели продавцы сладостей, нанизанных на прутья веников, как шашлыки на шампурах. С певучими возгласами торговцы потрясали ими, перекрикивая друг друга. Водовоз тащил тележку с бочкой, позванивая колокольчиком. Среди толпы любопытных проворный булочник в круглой шапочке, похожей на конфорку от самовара, подбрасывал длинные ленты теста, на лету свивая из них мудреный калач. Он тут же испекал его на железной печурке и с повадками фокусника вручал покупателю. Множество любезных пожеланий, произносимых привычной скороговоркой, сопровождало эту процедуру.

Дверь в легкое помещеньице закусочной была открыта настежь. Ветер трепал над входом махровую кисть из тонко нарезанной красной бумаги — символ процветания. Из двери доносились говор и смех. Видно было, как у стойки пьют ханшин и сакэ — японскую водку, закусывая на ходу куском рыбы, фаршированной рисом, пряностями и пареной морской травой.

Ильицкий глядел во все глаза. Все было чуждо: говор, гортанный, непривычный и как будто слова состояли из одних гласных; одежды пестрые, разнообразные, причудливые; лица смуглые, с косым разрезом глаз и взглядом беглым, неприцельным.

Между тем происходившее вокруг было понятно, и смысл маленьких сцен, разыгрывавшихся то тут, то там, раскрывался без труда. Женщина тянет мужа за рукав, он вырывается, делает шаг к открытой двери. Рука его в кармане синей бумажной куртки. Он вытаскивает монету, смотрит на нее, со вздохом опускает обратно и следует за женщиной.

В окружении орущих мальчишек, под звон бубенчиков и скрипение трещоток, выполз из-за угла длинный дракон. Не менее тридцати пар ног виднелись из-под желто-зеленой матерчатой чешуи. Шутники движениями рук и ног заставляли чудовище извиваться на потеху прохожим.

Пошел снег, затянув площадь кисейным трепещущим пологом, сквозь который скупо мерцали фонари. Продавцы разложенных на земле товаров заспешили, убирая их на тележки. Площадь быстро опустела. С шумом захлопывались ставни ларьков. Зачадили вынесенные наружу затухающие жаровни. Торговцы, шумно переговариваясь, увозили товары на ручных тележках с прикрепленными к ним фонариками.

На сырой, насыщенной теплым дыханием толпы, площади с удаляющимися точками желтых огоньков сразу стало дико, мрачно, словно ночью на пустыре.

Поручик свернул в знакомый, как ему показалось, переулок и зашагал по утоптанному песку немощеной улицы. Окна домов были плотно завешены. Иногда слабо слышались звуки какого-то инструмента, похожего на рояль. Музыка была непонятна, как речь на чужом языке. И вроде бы играли на одних бемолях.

Снег все шел, частый, мелкий, словно сеялась мука из невиданных закромов, раскрывавшихся там, вверху. На тускло освещенных стеклах окон быстро выступала изморозь. Узор ее тоже был чужд. Казалось: стекло разрисовано иероглифами.

Ильицкий заметил, что заблудился, но не повернул назад: ему нравилось бродить так в незнакомом месте. Впереди старая китаянка тащила тяжелый узел, она попыталась взвалить его на спину, но узел выскользнул из ее рук.

Ильицкий уже поравнялся со старухой, когда заметил впереди высокого солдата. Он появился внезапно, вероятно, вышел из ворот, отдал честь. Поручик не успел ответить. Во мгле было плохо видно лицо солдата, но все же почудилось что-то знакомое. Застигнутый врасплох смутным воспоминанием, поручик обернулся. Он увидел, как солдат легко поднял узел старухи и положил ей на плечо. Старуха благодарно закивала. Но солдат уже шел своей дорогой. Снег залепил его широкую спину.