«На суше и на море» - 78. Фантастика
Шрифт:
Вот какой он!
От сына Байкала, Хоридэя, ведут свой род хоринские буряты. Однажды Хоридэй ловил рыбу. Вдруг налетел береговой ветер и стал уносить лодку в море. Сильно греб веслами могучий Хоридэй, но ничего не мог поделать с сармой. Вот какая она! Жалко стало старому Байкалу любимого сына, и он послал на выручку лебедей. С тех пор белые лебеди священны для хоринцев.
Много лет счастливо жили буряты под боком Байгал-мурена. Били зверя и птицу, ловили рыбу, собирали ягоды и кедровые шишки. Хорошо было!
А в полуденной стороне за хребтами и степями правил жестокий владыка монголов — Чингисхан. Говорят, он питался только кровью белых коней, двумя руками переламывал хребты целым народам, а огненной бородой поджигал селения. Вот какой он! Послал он к бурятам бесчисленное
В те времена во главе рода хоринских бурятов стояла Дадухул-Сохора-Ботохой, сильная, как юноша, и мудрая, как старик. Она привела воинов на высокий берег Байкала и попросила у деда помощи. Долго били в бубны шаманы и бросали в воду лучшую долю от всего, чем богат род. И случилось чудо. Солнце стало ослепительно голубым и голубыми лучами ударило в волны, и над водой появился сам Байгал-мурена в образе громадного и могучего воина, держащего за руку юную девушку. Они стояли столько времени, сколько надо человеку для одного вздоха, — и пропали. Снова солнце стало желтым, еще сильнее забили в бубны шаманы и провозгласили, что священный Байкал берет под защиту свою внучку Ботохой.
Огненная кровь наполнила жилы бурятских воинов. В год Зайца они пошли навстречу монголам и в короткой схватке уничтожили их. Вот как заступился за своих детей Байгал-мурена!
— Любопытная легенда, — сказал Александр. — Отдельные детали мне знакомы. Красивая сказка…
— Зачем сказка, — Мэргэн снова набил ганзу. — Так было! Если и теперь к морю подойдет человек, равный Хоридэю или Ботохой, и попросит помощи, — он увидит над волнами дух Байгал-мурена.
— Вы посмотрите, что делается! — закричал вдруг Саша, вскакивая и хватая фотоаппарат.
Закатное солнце вышло из-за скал и осветило весь каньон. Радужные блики заиграли на пенной реке, мелкими искрами засверкали камни. Отполированная западными ветрами гранитная плита стала слепяще-белой, и на ней в резких теневых штрихах ожил рисунок. И Саша увидел то, что было незаметно при рассеянном освещении. Он увидел тонкую руку женщины, доверчиво опирающуюся на мощную мужскую. Он увидел буйные сплетения тяжелых локонов, украшающих обе головы. Мужчина и женщина смотрели друг на друга, но в то же время они смотрели на Сашу, будто о чем-то спрашивая…
4
До Песчаной бухты, где Птахины проводили отпуск, Сашу не довезли. За мысом Дед вдруг показалась лодка, хозяин которой явно браконьерствовал. Завидев катер, он обрубил свою сверхдлинную сеть и попытался удрать в Бабушкину губу, но был прижат к берегу и сдался. Саша узнал рыбака по искалеченному правому уху. Антипов уважительно рассказывал, что как-то раз Егор пластал на береговых камешках омуля. В это время сзади неслышно подошел косолапый хозяин, оглушил рыбака ударом лапы и принялся спокойно поедать добычу. Егор очнулся, увидел грабеж и, действуя всего лишь коротким ножом, зарезал медведя.
Теперь этот бесстрашный медвежий супротивник жалостливо моргал и уныло гундосил, что никакой сети у него не было, а омуля он ловил на удочку. Саше стало противно, будто его самого накрыли за постыдным занятием. Он вылез из катера и сказал, что дальше пойдет пешком — здесь всего-то несколько километров.
Он шел, ориентируясь на скалу Большая Колокольня, которая ни на какую колокольню похожа не была, а поднималась коротким хребтом с сосняком на склонах, каменистым пиком и отвесными скалами, уходящими в лазоревые воды. Он шел и думал, что Байкал надо беречь и беспощадно бороться с хищниками-браконьерами, как бы симпатичны они ни были. Но все-таки браконьер — пешка, пусть он даже выловит пять или десять тысяч рыб. Настоящая беда — косное равнодушие нерадивых хозяйственников, которые забивали бревнами устья рек, не пуская омуля на нерест, или сбрасывали в море ядовитые сточные воды. И рыба гибла миллионами, заражая всю толщу воды.
«Согнать бы всех этих поганцев, бюрократов на Шаман-камень, — кровожадно думал Саша, — кормить тухлой рыбой, поить сточными водами и иссушать западными ветрами. А браконьеров заставить смотреть на эту картину. И все. Успокоился бы священный Байкал, плескались бы в нем безмятежно
Расправившись таким образом с погубителями природы, Александр настроился на умиротворенно-философский лад. Он принялся думать о многообразии ландшафтов и множественности животных, которые все-таки едины в земной целесообразности. И не случайно ассоциативный мозг человека всюду ищет аналогий. Вот и в скале этой, которую Саша обходит справа, кто-то увидел колокольню. А еще есть скалы Будда и Шляпа. А Байкал напомнил Чехову кавказское и крымское побережье. Да и сам Саша теперь не мог бы с уверенностью сказать, по берегу какого озера он идет. Потому что точно такие же лиственницы, и сосны, и кедры, и черемуха, и багульник, и можжевельник, и сочные альпийские поляны есть на берегах Хубсугула, брата Байкала, где Саша провел прошлый летний сезон, помогая монгольским геофизикам. Наверное, таковы же берега африканской Танганьики и американского Гурона, которые он никогда не видел. И надо напрячь воображение и представить себе с высоты спутника весь Байкал, а потом вдруг ощутить одновременно засушливый Ольхон и болотистую дельту Селенги, узкую переносицу Святого Носа и стремительный исток Ангары, бешеную сарму и теплый шелонник, становые щели через ледяные поля и хрустальные ежи весеннего льда, пятиметровые волны и все это осветить ярчайшим солнцем и окрасить в глубокие зелено-голубые цвета, и пропитать запахами, для которых у человека и названий-то нет, чтобы осознать, что ты все-таки на берегу Байкала, именно Байкала, единственного и неповторимого озера.
Только муравью все равно, где он — на Хубсугуле, Танганьике или Гуроне. А он, Александр Птахин, — человек, он и частичка природы, и царь ее. И когда Саша дошел до этой мысли, ему стало весело и жарко. Он снял с себя джинсовую куртку и ковбойку, обнажил загоревшую кожу, туго обтянувшую широкую спину и шары бицепсов.
Так он и шел, покусывая сладкую травинку, ощущая плечами тонкое прикосновение теней, разглядывая каждую иголочку на соснах и ловя ноздрями все оттенки хвойного запаха, а чуткими ушами шорох муравьиных ног, пока тропа не вывела его на перевал, с которого вдруг открылось гибкое лукоморье Песчаной бухты. И он заспешил к палаткам турбазы, где его ожидали Наталья и Алина.
5
Отпуск подходил к концу, и Саша решил напоследок порыбачить. Алина, конечно, упросила взять с собой и ее. Но наутро Наталья будить дочь не разрешила.
— И тебе ехать не надо бы, — заявила она, стараясь говорить строго. — Что-то небо на западе странноватое.
— В море не ездят, а ходят, — хриплым с утра голосом сказал Александр. — Перед Алиной будешь оправдываться сама.
И ушел.
Подгоняемый прохладным утренним бризом — «холодом», — он легко выгреб за незримую линию, соединяющую Большую и Малую Колокольни. Забросил удочки с круглыми свинцовыми шариками-грузилами и закурил. Потом выплюнул сигарету: рыба клевала не переставая, и Саша едва успевал обновлять наживку. В короткие секунды передышки он бросал взгляд на запад. Там все было нормально — на фоне мутноватого неба отчетливо вырисовывались вершины Зубчатой горы. Вон Будда, иступленно молящийся утреннему солнцу, вон лихо нахлобученная на сосны и кедры каменная Шляпа. Потом Саша на какое-то время отвлекся, заполняя дно лодки окунями и редкими омулями, и, когда снова посмотрел на небо, испугался.
Над Приморским хребтом клубились снежно-белые облака. От них тянулись вниз и росли с непостижимой быстротой длинные нити, перечеркивая небо и горы вертикальными штрихами. Александр торопливо выхватил удочки, разгреб ногами рыбу и уперся в поперечину. И яростно замахал веслами.
Ковбойка на спине сразу взмокла, глаза слепило солнце и заливал пот. «Успею, успею», — выдыхал он с каждым гребком, стараясь пореже оглядываться. Берег приближался слишком медленно, но все-таки приближался, и, когда до него осталось каких-нибудь сто метров, в напряженную Сашину спину ударил первый порыв береговика. Взметнулась белая водяная пыль, на потемневшей глади озера появились «корзинки» — широкие полосы ряби.