На суше и на море

Подгурский Игорь Анатольевич

– Откуда меня знаешь?

– Братец мой двоюродный у Задова в бане живет, много про вас сказывал, все зазывает погостить в Лукоморье.

– Ну, раз меня знаешь, то что ж не трепещешь, нечисть?

– Ой, трепещу, Малюта Лукьяныч, и не поверите даже, как трепещу! Да все одно – от судьбы не уйдешь.

Скуратов умиротворенно кивнул:

– Это верно. Ладно, живи пока. Некогда мне нынче тебя изводить. Сказывай, немцы в деревне есть?

– Кто?

– Тьфу ты, леший! Французы есть в деревне?

–

Были, Малюта Лукьяныч, как есть были. Только бабы их извели. Зашло тут пятеро, а бабенки молодые их покормили и по сеновалам растащили.

– Срам!

– И не говорите, Малюта Лукьяныч, – чистый срам. Хранцузы, они на женское дело падкие: за бабами шасть, а их на сеновале уже и встретили.

– Бабы?

– Да не, мужья ихние. С кольями. Так всех пятерых и порешили.

– И никто не сбег?

– Один только. Добег аж до дверей. А на пороге и его кончили. Срам! И это называется традиционное русское хлебосольство…

– Ясно. Ладно, ступай себе. Пойду я с мужиками потолкую.

Банник махнул рукой:

– И не думайте. Нет мужиков – в леса ушли. Вчерась тут один пришел в деревню и разагитировал общество. Говорит, раз такое дело – будем всех подряд палить. Мы, дескать, не холопы нынче, а вольные. И пошли наши мужики петуха пускать красного по усадебкам барским. Вчера за рекой такой дым стоял – ужасть! Три усадьбы спалили. Дела-а…

– И что, – поинтересовался Скуратов, – все как один за ним пошли?

– Не-э, – замахал руками банник, – как можно! Половина только. А вторая половина уже нонче с утра в леса ушла. Другой мужик приходил, с вилами. Вставай, говорит, страна огромная. Вставай, дескать, на смертный бой. И увел оставшихся по французские души. Только я думаю, все к лучшему.

– Что «к лучшему»? – оцепенел Скуратов. – Что мужичье усадьбы палит да французов без приказа мутузит?

– Лучше так, чем эдак, – разъяснил банник.

– Чем как «эдак»? – затряс бородой возмущенный Скуратов.

– Я так думаю, – важно поднял палец банник. – Покуда господ иноземных и наших доморощенных накипеловцы порознь изводят – шансов у них нет. А вот ежели гуртом набросятся – пиши пропало. Народ на площадь попрет – конституцию потребует. Революция будет. Это как пить дать… Кстати, кваску не откушаете?

Ошарашенный Скуратов хлебнул перебродившего кваса и чуть не подавился:

– Ты где слов-то таких нахватался?

– В ссылке я тут, – печально пояснил Прокопка. – Раньше в Петербурге жил. Знатный город. Авантажный. А баньку мою один очкарик держал, все книжки почитывал. В баньке и читал, чтобы, значит, от чужого глаза подалее. Ну и оставлял там же книжки свои. А я, дурак, втянулся.

– Декабрист, наверное, – поразмыслил Скуратов. – Будущий.

– Ась? – заинтересовался банник. – То есть, пардон?..

– Проехали, – встал на ноги Скуратов. – Бывай. Будешь в Лукоморье – зайдешь ко мне лично. А здесь пока за народишком местным приглядывай. Ежели что – отпиши. Понял ли?

– Как не понять, – вздохнул банник. – Чай, и в Питере с местным полицмейстером дружбу водил-с. Они меня Азефом кликали. Для коншпирации.

– Во-во, – усмехнулся Малюта, – просекаешь. А, кстати, нечисть местная как себя ведет? Народишко русский не прижимает?

– И-и-и! – заверещал Прокопка. – Какая нечисть, батюшка? Церковники под корень извели. На десять верст в округе, почитай, нас трое и осталось. Я, водяной на Озерне да леший – свояк мой.

– Ладно, служи, – подытожил удачную вербовку Скуратов. – Глядишь, премиальных тебе подброшу.

– Упаси господи! – возмутился Прокопка. – Я за идею. По зову, так сказать, сердца.

Скуратов, притворив дверь, вышел на улицу.

Он еще полчаса пошатался по деревне от избы к избе, но новостей о французском офицере с кокошником не раздобыл. Правда, одна дряхлая старуха, также перепутав, видимо, мундиры, гостеприимно пригласила его на сеновал. Скуратов гордо отказался.

– Ну, так водички испей колодезной, – предложила старуха. – Чай, запарился на таком-то морозе. Погоди, принесу.

Малюта хмыкнул и патриотично настроенную деревню поспешил покинуть.

…На вороватого француза он совершенно случайно наткнулся два часа спустя в перелеске за рекой. Об ошибке не могло быть и речи. Офицер в окружении трех солдат грелся у костерка. Заметив приближающего к ним промерзшего военного, оккупанты вяло зашевелились.

– Нет места, нет, – заорал один из гренадеров, прикрывая телом кусок жаренной на костре конины. – Ступай себе, бог подаст!

Второй солдат оказался лаконичнее: наведя на Малюту ружье, он выразительно махнул рукой куда-то в сторону.

Третий, окоченевший и лязгающий зубами, смотрел на Скуратова безумными глазами так нехорошо, что впервые за последние сорок девять лет Малюта почувствовал себя неуютно.

Было очевидно, что его – и в который уже раз – по ошибке приняли за парижанина. Разочаровывать французов он не торопился.

В отличие от своих приятелей по несчастью офицер оказался настоящим дворянином из бывших.

– Садитесь, камрад, – приветствовал он покрытого инеем Малюту. – Даже в годину несчастья надо оставаться людьми. Ешьте. И накиньте шинельку трофейную.

Скуратов с отвращением посмотрел на конину и вежливо отказался. Покопавшись в вещмешке, он достал бутылку самогона и пустил ее по кругу, начиная с офицера.

Французы оживились, и даже в глазах полубезумного гренадера появилась радость.

– Куда идете? – поинтересовался Скуратов, когда, описав круг, ополовиненная бутылка вновь оказалась в его руках.