На узкой тропе(Повесть)
Шрифт:
— Рассказывать буду там, где меня станут допрашивать…
— Тогда объясните: зачем вы открылись мне?
— Мне надоело обманывать! — раздраженно крикнул Душанба. — Все надоело! Все!..
— Я не совсем понимаю вас.
— Тем лучше.
— Еще один, последний вопрос, — сказал Насыров, сделав вид, что не заметил раздражения. — Означает ли это, что вы порвали или порываете с прошлым?
Молчание было тяжелым и долгим. Насыров не торопил. Он понимал, как нелегко сидящему перед ним человеку ответить на этот вопрос.
— Вы можете верить мне — я давно ушел из того мира. Давно! — почти крикнул Душанба и протянул Насырову тощие руки, будто хотел сказать этим: неужели ты не видишь, какой я стал? Неужели
— Они — люди, Алихан Рузыев. А люди не могли поступить иначе.
— И после этого вы еще спрашиваете?..
Насыров стоял у двери, задумчиво глядя на человека, переставшего быть для него загадкой.
— Хочется верить вам. Очень хочется… — проговорил он и вышел из палаты.
…Он шел из больницы походкой человека, перенесшего тяжелую болезнь, вспоминал и думал. Думал и вспоминал. Институт. Студенческие годы.
Однокурсник Алихан Рузыев. Ребята говорили, что Рузыев несчастный человек. Он потерял девушку, которую любил: родители выдали ее замуж за другого. Рузыев переменился, стал сторониться друзей. Часто на улицах старого города его встречали с какими-то стариками, с базарными завсегдатаями и попрошайками. А потом… Потом он перестал выполнять учебные задания, решительно отказался от практики в школе. В руках у него чаще всего видели не учебники, а религиозные книги, толковавшие суть непонятной жизни. И на комсомольском собрании заговорили о поведении студента Рузыева, хотя он и не был комсомольцем. И не только заговорили, но и прямо поставили вопрос: с кем ты, Алихан Рузыев? Что с тобой происходит? Он молчал и некстати улыбался. Ничего не добились тогда от него. А потом… потом на лекции, кажется, по психологии Рузыев вдруг вскочил с места и заорал таким голосом, что все перепугались. «Этого и надо было ожидать», — говорили потом студенты. И никто не удивился, что на следующий день Рузыев не пришел в институт. А тут наступило такое время, когда думать о судьбе Рузыева было просто некогда — началась Великая Отечественная война…
Джура Насырович притворил за собой калитку и зашел в сад. Он чуть прихрамывал. Давно не напоминали о себе фронтовые раны, а сегодня почувствовал в ноге тяжесть, будто в ней все еще торчал осколок мины.
— Можно ли ему верить? — уже который раз задает себе вопрос Насыров. — Трудно. Очень трудно… И еще нельзя простить то, что никогда не забывается. Он обманул не только нас… Война шла — скрывался неизвестно где. Закончилась, а он все еще скитается. Почему скитается? Почему в конце концов за ум не берется? Может быть, сейчас действительно оставил тех, кто столько лет прятал от него жизнь и его от жизни? Понял и переменил взгляды? Да, не все ясно. Далеко не все. И эта любовь его, о которой тогда говорили, — она не оправдание поступку. Может, он просто трус? И умереть собрался из трусости? Не мог справиться с самим собой?.. Кто же ты теперь на самом деле, Алихан Рузыев?
ВИДЕНИЕ
Явилось оно ночью. Роман в это время спал в убогой землянке, куда его затащил Саидка. Сперва он ощутил глухую дрожь земли под собой, будто на эту землю вступило стадо диких слонов. Именно слонов — он где-то читал, что так дрожит земля только там, в саванне, когда по ней бегут слоны. Потом раздался крик, пронзительный, страшный, как в джунглях, его подхватили чьи-то голоса и понеслось дружное: о-ох-о-о-ох… О-о-ох… Роман открыл глаза. У порога землянки стояла ночь. Саидка сидел точно так же, как и днем, обхватив руками коленки и чуть откинув назад голову. Казалось, он застыл в этой позе. Окаменел. На полу — банка с водой, накрытая куском лепешки: ужин. Но Роман, облизнув губы, отвернулся от него.
— Это джар называется, — тихо сказал Саидка, когда Роман поднял голову. — Гляди хорошенько. Такое мало кто видит.
И только тут Роман увидел зрелище, которое и испугало, и поразило его. Несколько косматых, полуголых людей, сбившихся в тесный круг, прыгали, пугая ночь утробным, глухим вздохом: о-ох-ох…
— Джар называется, — повторил Саидка, глядя на пляску с холодным равнодушием, как на что-то привычное, уже переставшее интересовать.
— Целый час так будут, — продолжал он все тем же, нагонявшим тоску, голосом. — Устанут — падать будут. Потом дыню кушать будут. Чай пить. Потом спать.
Роман силился понять, что происходит. Откуда взялись эти странные люди? Было трое: косматый силач, сидевший днем у шатра, Саидка и он — Роман. А теперь… Неужели все, что он видит, происходит недалеко от его кишлака, где живут и трудятся настоящие, хорошие люди, такие, как Джура Насырович, у которого три боевых ордена и шесть медалей, такие, как его отец, водитель хлопкоуборочной машины, Герой Социалистического Труда Алексей Пак… А быть может, это какой-нибудь фокус, каким обманывают зрение? Среди полуголых прыгунов особенно выделялся высокий старик, яростно размахивающий руками. Он подавал какие-то команды, вроде: «асса, асса!» — и тогда все кричали так, что хоть затыкай уши. Затем старик подал другой сигнал, и круг раздался. На середину вышел Гузархан-хальфа и стал прыгать. А остальные ухали, как сычи. Гузархан-хальфа так кривлялся, точно хотел вывернуть себя наизнанку, тряс головой, кружился, и волосы, разлетаясь, образовывали вокруг головы черный круг. Высоко подпрыгнув, он вдруг кинулся грудью на землю, но тотчас же вскочил и опять завертелся волчком. И, наконец, обессилев, он упал и распростер руки, как мертвый.
— Это джар называется, — опять пробормотал Саидка.
— Джар, джар, а что оно обозначает? — прошептал напуганный Роман.
— Художественную самодеятельность немножко показывает, — усмехнувшись, ответил Саидка. — Молится. Хочет скорее в рай попасть. Жить там хорошо хочет.
— Вот дураки! — удивился Роман. — А ты… Ты тоже так прыгаешь?
— Они святые, а я нет.
— Ты предатель, вот кто! — зло выпалил Роман. — Не думай, что твое предательство пройдет даром. За тебя никто не заступится, а за меня есть кому. Друзья есть, они и… — Роман потряс кулаком.
— Зачем ругаешься? Я тебя не ругаю, — проворчал Саидка. — Плохо делаешь, Ромка.
— А ты ругай, думаешь испугаюсь? Нет! Может, зла больше прибавится и тогда наподдаю тебе — будь здоров. Понял?
— Я тебя трогал? Зачем драться стал? Зачем? — горячо заговорил Саидка. Он шел своей дорогой и никого не задевал. И если бы Роман не кинулся на него, он благополучно дошел бы до кишлака Павульган и сказал рябому старику, что задание его выполнил: все, что было уложено в мешок, донес в сохранности. Но теперь ему не надо докладывать, старик сам приехал сюда. Это он командует косматыми плясунами и заставляет их так убиваться.
— Не знаешь, что сказать. Да? — не отступал Саидка.
— Отстань! Надоел, ну тебя, — отмахнулся Роман, но уже без прежнего раздражения.
— Почему «отстань»? — совсем разошелся Саидка. — Сам себе плохо сделал, а я предатель? Совсем не знаешь, как попал сюда, и ругаешься, кричишь. Почему так делаешь?
— Ты много знаешь! Ну скажи, придумай что-нибудь такое, заковыристое!
— Придумывать ничего не надо. Сам пришел, — сказал Саидка. — Гузархан-хальфа немножко помял тебя и бросил. Я тоже ушел. Чего сидеть? Сильно обиделся: зачем напал на меня? Гляжу, ты тоже сюда идешь. Заплутал. Идешь, туда-сюда шатаешься. Я скорее схватил тебя за руку и увел на бархан. Хорошо, Гузархан-хальфа не видел.