На веки вечные
Шрифт:
Но Уилл? Я его совсем не понимала. Я лежала рядом с ним, смотрела, как он спит, и чувствовала, как в груди разрастается и буквально выходит из меня какая-то необъяснимая боль.
Я высвободилась из объятий Уилла, завернулась в сиреневый флисовый халат и пошла на кухню. Включила чайник и стала смотреть в окно, на оранжевый свет фонарей, на черный мерседес, который въехал в островок света и, выехав из него, растворился в темноте. Когда чайник выключился, я заварила два пакетика чая с перечной мятой и на цыпочках прошла в спальню. Уилл растянулся на кровати и тихо похрапывал. Я остановилась, стала смотреть на него. Увидела на полу его штаны — выцветшие и художественно порванные джинсы «True Religion». Порылась в карманах: мобильного там не было. Он перекатился на мою сторону кровати. Я поискала под подушкой. Да, он был там. Черный айфон 5 в черном защитном чехле. Я держала телефон в кулаке, смотрела на Уилла, ждала, что он проснется. Ничего.
Я вышла из спальни, с едва слышным щелчком закрыв за собой дверь. На телефоне я нажала кнопку «домой». Появилась фотография Уилла с Уинтоном Марсалисом — американским трубачом и композитором, снятая в Нью-Йорке, когда Уиллу было семнадцать. Уилл выступал в Линкольн-Центре [43] и встретил Уинтона, который был одним из его кумиров. Я провела пальцем слева направо. Я знала его пин-код; часто видела, как он набирает его: 1-3-9-5, его день рождения.
В верхнем ряду приложений я нашла символ сообщений, второй справа, рядом со значком «инстаграм». От списка контактов у меня закружилась голова: Эйми, Джей, Долли, Джейк, Бен, Джули, Маккензи... и на самом верху «Любимая». Я предположила, что этот номер будет моим. Только когда я открыла историю, увидела, что разговор был не со мной.
«— Господи, Билли, не могу дождаться, когда же ты приедешь домой и оттрахаешь меня. Хочу почувствовать твой член внутри. Если приедешь прямо сейчас, я тебе так отсосу, что у тебя глаза вылезут на лоб.
— Боже, Келли, у меня будут неприятности, если она заметит, что у меня встал, она поймет, что что-то не так.
— Ну и что. Пускай узнает.
— Нет еще.
— Почему?
— Я пока еще не готов бросить ее.
— Ты обещал, Билли. Ко дню Благодарения. Ты обещал, что поедешь со мной в Арлингтон и встретишься с моим папой.
— Все не так просто. Ты не поймешь. Она... хрупкая.
— Что это, блин, значит? И мне-то какая разница?»
Она звала его Билли. Она хотела, чтобы он встретился с ее папой? Она знала обо мне и хотела, чтобы Билли меня бросил. Он думал, я была хрупкой. Хрупкой?
Она делала ему минет. Он попросил меня как-то раз. Я отказалась. Он был расстроен, раздражен. Я хотела... другого. Он... не то, чтобы умолял, ну почти. Я сказала, что не хочу, не сейчас, может, в другой раз. Он встал и вышел из комнаты и больше не просил. И я не предлагала.
Может, это частично объясняло, почему он ушел к ней, потому что она делала это для него, а я — нет.
Кое-что еще привлекло мое внимание в этих сообщениях. В них говорилось... «если приедешь домой сейчас».
Дом.
Для него и для нее дом был там, где была она.
Когда он приезжал сюда, то привозил с собой рюкзак с плотно упакованной одеждой. Джинсы, трусы, футболки, носки, одеколон, зубная щетка и паста, дезодорант, все лежало в кожаном несессере коллекции Армани. Он никогда ничего тут не оставлял. Никогда не принимал душ, если только со мной, чтобы заняться любовью. Приезжал в пятницу, оставался на субботу, уезжал в воскресенье вечером.
Я не была для него домом. Она была.
Голова у меня кружилась, раскалывалась на кусочки. Сердце... онемело. Я точно не знала, как должно реагировать сердце, как должна реагировать душа, когда реальность настигла меня. Мне было все равно. Я неторопливо допила чай, а потом налила еще кружку. Пока она остывала, я положила телефон Билли обратно под подушку. Но только после того, как я сделала два небольших изменения. «Любимая» теперь стала «минетчица», а «Эвер» превратилась в «Ушла».
Было 4:30 утра, и я допила чай, переоделась в удобную одежду, завязала волосы в узел и уехала. Приехала в Кренбрук и сразу пошла в частную студию. Заперла дверь, задернула занавески, включила вентиляцию и переоделась в рубашку для рисования, только в рубашку. Без лифчика, без нижнего белья, я была только в рубашке, застегнутой до верха, с босыми ногами. Рукава спадали мне на руки.
И я стала рисовать. Появилось лицо Кейдена, который расстроился из-за меня. Злился из-за меня. Нуждался во мне.
Еще я нарисовала Уилла — он был уродливым демоном, сотканным из мрачных теней и пламени. И голубые глаза Уилла. Нет. Больше не Уилл. Билли. Билли гребаный Харпер.
Я рисовала, не глядя. Возвращалась к абстракциям, возвращалась к тому, что высвобождало демонов из моей души. Ярко-красные, злобно-желтые, бардово-оранжевые цвета растекались по самому большому полотну, какое я смогла найти и растянуть, десять на десять футов, [44] и которое предназначалось для того, чтобы написать автопортрет. На холсте была чистая ярость, гнев, неразбериха и какое-то странное чувство... свободы.
В замке повернулся ключ. Я не обернулась: ключ был только у Иден.
— Как чувствовала, что я тебе понадоблюсь, — сказала она, обняв меня сзади. — Это же Уилл, да?
Я так резко мазнула по холсту ярко-голубым, что краска разбрызгалась по рубашке и щеке.
— Билли. Он Билли.
— И что он сделал?
Иден, похоже, не удивилась. Она встречалась с ним пару раз, и он ей не понравился. Она сказала, что он напоминает ей об Адаме Левине: типичный обаятельный козел.
— Я знала, что он долго изменяет мне. Все признаки, знаешь?
— Ревнует? Ведет себя как собственник? Прячет телефон?
В выпускном классе Иден встречалась с парнем, ведущим виолончелистом, Робом. Через полтора года после того, как они стали встречаться, она узнала, что он изменяет ей с одной из виолончелисток, стервозной, прыщавой и безумно эксцентричной девкой, которую звали Нина.
— Да. Так что я и не удивлена. Просто... злюсь.
— И кто это?
Иден вела себя как обычно: ходила по студии и разглядывала мои картины, которые я оставила просушиваться.
— Какая-то Келли. Все, что я знаю. И я думаю, он живет с ней.
Иден удивленно посмотрела на меня.
— Он что?
— Я порылась в его телефоне. Нашла его переписку с «любимой», — я вложила в это слово столько сарказма, сколько смогла, — и она сказала, что если он, цитирую, приедет домой, она отсосет у него, пока у него глаза на лоб не полезут. Ключевая фраза здесь — «вернешься домой».
— Черт. Ну и козел.
Я фыркнула.
— Козел — это еще слабо сказано.
— Командир козлов? — предложила Иден.