На восходе луны
Шрифт:
Марина грустно улыбнулась:
— Спасибо, Наташенька, но я живу совсем в другом конце города. У меня здесь мама, и я могу вырваться к ней только раз в неделю. А мама у меня болеет, так что за этот единственный день мне нужно очень многое успеть сделать. С радостью приняла бы ваше предложение, но увы. Да вы не волнуйтесь так — это совсем не страшно. Вы подумайте: ведь сколько женщин прошли через это, и все живы!
Наталья озабоченно возразила:
— Но ведь бывают же и летальные исходы.
— Теоретически да, но практически они в наше время сведены к нулю. Так что вам абсолютно нечего бояться. Все будет хорошо!
Марина убеждала Наталью в успешном разрешении от бремени, а у самой в это время в душе разливалась такая тоска… И
— Ну вот видишь — и Марина, как опытная женщина, говорит, что все будет хорошо. Так что прекрати себя настраивать на плохой исход.
Марина улыбнулась, на сей раз совершенно открыто и искренне, сама для себя уже все решив:
— Открою вам маленькую тайну: все беременные боятся одного и того же, все думают, что именно они и являются тем самым редким исключением, которое портит статистику акушерам. И я тоже этого боялась, и все без исключения остальные матери тоже. Конечно, мои слова не заставят вас в один момент избавиться от страха, но поверьте — пройдет, как я вижу, совсем немного времени, и вы сами будете смеяться над своими опасениями. Всего вам доброго! Антон, рада была повидать тебя. Пока…
Марина с Аришкой накупили полные сумки продуктов и отправились к бабушке. Шли спокойно, не спеша, Аришка без конца подпрыгивала, отчего Марина едва не роняла покупки, делилась впечатлениями от новичка, пришедшего в их группу всего два дня назад, тарахтела без умолку. Марине было так тошно на душе, но она старалась не подавать вида, усердно пытаясь не потерять нить беседы с дочерью, и даже иногда отвечала впопад. А в голове билась о кору головного мозга лишь одна мысль: 'Нет, Антоша, нет, нет, нет…' И на назначенную на одиннадцать часов встречу она не пошла. Больше того, придя к маме, первым делом незаметно отключила телефон — не было ни сил, ни желания объясняться с Антоном по телефону при маме и Аришке.
Глава 24
Возвращалась 'домой', то есть к Каламухину, Марина с тяжелым сердцем. Ведь уходила утром, уверенная, что сюда вернется лишь для решительного разговора да за вещами. А возвращаться довелось 'на постоянное место жительства', словно в эмиграцию, в чужую, неприветливую страну. И в той стране она никогда не станет своей, до последнего вздоха так и останется пришлой, чужой. Одно слово — эмигрантка…
Каламухин, словно почувствовав настроение супруги, вел себя на удивление приветливо и в то же время молчаливо. Поужинал варениками с картошкой, купленными Мариной по дороге, не возмутившись, по обыкновению, что не для того он женился, чтобы питаться полуфабрикатами. Даже на Ираиду Селиверстовну цыкнул, когда та было, по укоренившейся привычке, открыла рот на непутевую невестку. А поужинав, даже сказал 'Спасибо' и отправился в комнату. Целый вечер просидел молча, упершись взглядом в книгу, Юре Погребниченко в этот вечер не звонил. Марина не знала, радоваться этому или огорчаться. Она чувствовала: скажи он ей сегодня хоть слово — и она не выдержит, сорвется. Не только нотации про 'длиииинненькие котлеты', а даже нудного обсуждения прелестей мобильной связи с Погребниченко ей было бы достаточно для того, чтобы не просто вспылить, а в клочья разодрать отношения с супругом.
Чувствовала себя Марина теперь в доме Каламухиных просто ужасно. Она ведь мысленно уже распрощалась с ним навеки, радовалась, что не доведется больше терпеть бесконечные придирки Ираиды Селиверстовны, выслушивать нудные нравоучения Каламухина, просыпаться по выходным в шесть часов утра… Теперь же приходилось привыкать по-новому. И если первый раз привыкать нужно было с нуля, не зная еще всего ужаса, который ее ожидает,
Марина мужественно терпела целую неделю. Сама себе удивлялась — почему она терпит, ради чего? Ясное дело, что не ради любви к Каламухину, на том простом основании, что ее, любви этой, никогда не существовало в природе. Тогда ради чего? Ради уважения, испытывая которое когда-то и совершила глупость, выйдя замуж за Тореадоровича? О боже, как же она была глупа, глуха, слепа! Да и от того мнимого уважения нынче не осталось и следа. Тогда, быть может, ради Аришки, чтобы ребенок не чувствовал себя безотцовщиной? Чушь, полнейшая ахинея! У Аришки отца как не было, так и нет, ведь Каламухин в первый же день заявил ребенку, что никогда не станет ей папой. Или, быть может, ради материального благополучия?. Еще большая глупость! Во-первых, она никогда не ставила материальное благополучие во главу угла, никогда не ассоциировала с ним понятие семейного счастья. А во-вторых, о каком материальном благополучии может идти речь? Ведь, даже не будучи еще законной супругой, она прекрасно знала, что фирма с гордым названием 'Конкорд' приносит владельцу такую скромную прибыль, что тот и один не смог бы на нее разгуляться, не говоря уж о 'прицепе' в виде жены и падчерицы. Тогда почему она все это терпит, ради чего такие жертвы?!
Целую неделю Марина мучительно искала ответа на этот нелегкий вопрос. Казалось бы, все так просто. Она не любит Каламухина, не испытывает к нему ни малейших нежных чувств, ни уважения. Единственный, причем вполне логичный выход — расстаться. Чего, казалось бы, проще — встать и уйти. Умом Марина это прекрасно понимала, да ведь и Наталья Александровна, та, которая Бабушкина, та, которая единственная на свете знала о ее семейных проблемах, давным-давно уже подталкивала Марину к этому решению, мотивируя тем, что, раз уж сразу на сердце не легло, не сложилось, уже никогда и не сложится. А вот поставить решительную точку, подвести жирную черту под своими семейными хрониками — назовите как хотите — почему-то не могла. Как-то неудобно было, как-то стыдно…
Неудобно бросать Каламухина, ведь, как ни крути, а он, как человек благородный, принял ее с чужим ребенком и ни разу не попрекнул прошлым. Стыдно было перед мамой, перед посторонними людьми за то, что не смогла стать хорошей женой человеку, благородно принявшему ее с чужим ребенком. Комплекс вины за незаконнорожденное дитя висел на душе тяжким бременем. Марина прекрасно понимала, что это все глупости и пережитки прошлого, что не то нынче время, чтобы краснеть от стыда за то, что посмела родить ребеночка, не будучи в браке. Понимала, что кроме нее самой, никто другой не может ее в этом обвинить, и тем не менее постоянно находилась под гнетом мнимой вины.
А потому, несмотря на обилие неприязненных чувств к Тореадоровичу, не могла уйти просто так, без повода. Вот если бы не беременность Натальи, жены Антона, если бы она уходила к нему, она могла бы оправдать свой уход от Каламухина большой и чистой любовью. И пусть только она сама знала бы, что любовь ее к Антону хоть и большая и чистая, но, прежде всего, является дружеской — для посторонних-то людей ее любовь к Антону была бы веским основанием. И Каламухину, наверное, было бы не так обидно: ну полюбила женщина, с кем не бывает, что ж тут поделаешь? Тем более в данном случае Марина вполне могла бы сослаться на то, что уходит якобы к отцу своего ребенка — уж такое объяснение устроило бы всех. А так просто, без причины, взять и уйти, бросить фактически ни за что ни про что… Это ведь равносильно тому, что во всеуслышание объявить о полной неспособности Тореадоровича к семейной жизни. То есть оскорбить, ославить на весь свет… Нет, на это Марина пойти не могла. Понимала, что глупо, но ничего не могла с собой поделать. И целую неделю, наступив на горло собственной песне, изображала счастливую супругу. Но терпение ее все-таки оказалось небезграничным…