На восьмом километре

Сапарин Виктор Степанович

Вдруг Горышев остановился.

– Зубы, - сказал он.

– Что с зубами?
– спросил Гордон.

– Ноют.

Дубровский поморщился.

– Опять начинается... Еще не отдышался, а уже...

– Смотрите!
– воскликнул Кашкин.

С дальнего склона покатилась белая струйка.

Дубровский бросил в снег лопаты и "плуг" и побежал к лавиноскопу.

Придя на станцию, Гордон и Кашкин помогли Горышеву снять скафандр и усадили его за стол.

Вскоре появился Дубровский.

– Зафиксировал, - объявил он

с порога. У Дубровского был довольный вид.

– Еды, - попросил Горышев.
– Я так проголодался, пока возился под снегом.

– А я не двигался, - сказал Дубровский, расстегивая скафандр.
– Даже спал.

– Выдержка, - удивился Кашкин.

– Экономия кислорода, - объяснил Дубровский.

Разогреть обед было делом минуты.

– Я вижу, спячка благотворно сказывается на аппетите, - заметил Горышев, глядя, как Дубровский отправляет в рот кусок за куском.
– Теперь я понимаю, почему медведи весной голодные.

– При чем здесь медведи?
– Дубровский пожал квадратными плечами. Медведь спит всю зиму. И существует за счет накопленных запасов жира.

– Да, я забыл вам представить своего напарника, - сказал трагическим тоном Горышев.
– Должен предупредить: этот юноша не понимает юмора.

– Не люблю глупых шуток, - подтвердил Дубровский.

– Например, про зубы.

– С зубами я был не прав, - серьезно сказал Дубровский.
– Охотно приношу извинения. Последний случай очень убедительный.

– Ну вот!
– жалобно воскликнул Горышев.
– А с зубами я как раз пошутил.

– У него не отличишь, - с огорчением произнес Дубровский, - когда он говорит серьезно, а когда паясничает.

– В первый раз зубы у меня действительно болели, - пояснил Горышев. Но это оттого, что я пил ледяную воду. Про лавину я сболтнул просто так. А она вдруг возьми и свались.

Гордон решил прервать перепалку.

– Как вы очутились у лавиноскопа?
– спросил он.

– Глупость, - усмехнулся Горышев.
– У меня заныли зубы. Честное слово!
– предупредил он реплику Дубровского.
– И я подумал... Ну, понимаете, Дубровский со своим серьезным отношением ко всему на свете может хоть кого сбить с толку. В общем я... мне пришло в голову... Вдруг и правда зубы имеют отношение к лавинам? Смешная мысль, конечно. Я отлично понимаю. Ну, я пошел к лавиноскопу поглядеть, что он показывает. Тут лавина меня и накрыла.

– Ну хорошо, а "снежный человек"?
– спросил Гордон, откидываясь в кресле.

Они покончили с обедом. На столе стояла ваза с фруктами.

– Попробуйте каждый день общаться с человеком, у которого нет чувства юмора, - горячо заговорил Горышев.
– Я в шутку сказал, что в снегу расцвела земляника. Он поверил. Я сострил про ноющие зубы, он стал писать диссертацию. Тогда с досады я выдумал историю со "снежным человеком".

Он взял яблоко и принялся грызть его.

Дубровский встал из-за стола и, не проронив ни слова, взялся за дело, от которого оторвался три часа назад. Он поднял с пола отвертку и, придвинув кресло к панели, принялся искать повреждение в блоке наружного канала.

Гордон изучающе глядел на Горышева.

– Жаль, - сказал он после паузы, - что вам не придется работать на Луне.

Подвижное лицо того выразило удивление.

– Почему?

– А вы смогли бы вдвоем с Дубровским дежурить год?

– Нет, - вырвалось у Горышева.
– И я заявляю самоотвод, - сказал он более спокойно.
– Ведь пары можно подбирать в разных комбинациях, разъяснил он.
– И есть станции, где дежурят по шесть человек.

– И на каждое место - три кандидата!
– воскликнул Кашкин.
– Кажется, я начинаю понимать, для чего нас сюда присылают!

Горышев улыбнулся.

– Если вы имеете в виду совместимость характеров, - протянул он, то... в конце концов чувство юмора...

Гордон резко остановил его.

– Я тоже не лишен чувства юмора, - заявил он.
– Но с вами я не стал бы дежурить.

Кашкин после небольшого раздумья присоединился.

– Я, пожалуй, тоже. Хотя характер у меня легкий. Даже с налетом легкомыслия.

Горышев испытующе поглядел на друзей.

– Три человека - три несовместимости, - подытожил Гордон.

– Достаточно, чтобы вылететь из кандидатов, - резюмировал Кашкин.

– Вы шутите?
– воскликнул Горышев.

Он вдруг повеселел.

– Люблю парней с юмором.

Гордон сказал Кашкину, как если бы Горышева не было:

– Тебе не кажется, что его следует оставить на Земле из чисто научных соображений? Ведь это же просто феномен. Я не так уж сильно разбираюсь в лавинах, ультразвуках и симпатической нервной системе, но что все эти совпадения не случайны, совершенно очевидно.

– Еще бы!
– немедленно откликнулся Кашкин.
– Три попадания из трех возможных! Какой прибор даст на первых порах такую стопроцентную точность! Приклеить миниатюрные датчики - и, пожалуйста, готовый лавиноскоп. Что там Дубровский с его опытами!

– Готово, - сказал Дубровский, захлопывая дверцу панели.
– Так какой опыт собирается поставить на себе Горышев?

– Чудо!
– воскликнул Горышев.
– Свершилось! Вы свидетели. Дубровский произнес первую остроту. За месяц. А может быть, первую в жизни. Занесем в протокол.

– Почему острота?
– удивился Дубровский.
– Я говорю серьезно.

– О боги! Есть отчего заныть зубам, - простонал Горышев. С видом мученика он замотал головой.

– Что, следует ждать лавины?
– осведомился Кашкин.

И тут же послышался свист. Затем донесся шум, как от далекого поезда, и звук удара.

– Наружный канал действует, - удовлетворенно сказал Дубровский. Лавиноскоп сработал.

– Горышев тоже, - в тон ему заметил Кашкин.

– Горышев среагировал раньше, - уточнил Гордон.
– Так и занесем в протокол.