Шрифт:
1
Асфальт мокрый, в переливах и лунном прожекторе. Я срываюсь с места. Время бежать – под тематическую композицию к истории Викаса Сварупа. Jai Ho.
Аллилуйя!
Сегодня я – пародия на человека.
С территории университета на Бикон-стрит, а дальше Коммонуэлт-авеню по общественной аллее вперед и вперед. Мимо горящих вывесок, закрытых магазинов, и много ветра в легких, потому что я ускоряюсь
Аллилуйя!
Людей, слоняющихся по улицам после двенадцати, трудно чем-то удивить, и, огибая редких прохожих в своем забеге, я ни у кого не вызываю недоумения. Песня начинается заново.
Аллилуйя!
Там, дальше, неоновый свет стелется по мерцающему асфальту, а после – фонарный красит желтизной автомобильную стоянку. А я несусь, и предметы скачут вместе со мной. Подошва резиновых сапог грузно бьет по каменной кладке – я слышу даже сквозь громкие голоса пружинами в перепонках. Но не торможу.
И даже любимый неудобный плащ не по погоде расстегивается снизу, позволяя сделать шаг шире. Песня начинается заново.
Аллилуйя!
Прыгаю на бордюр, отделяющий тротуар от шоссе, и умудряюсь не потерять равновесие, просеменив по нему короткими шагами.
Впереди цементно-бетонные плиты очередной каменной кладки и группа женщин в ярких переливающихся куртках. Они веселые. Они пьяные. Они добровольно расступаются, чтобы я промчался строго между ними, будто это полоса препятствий. А это она?
Нет. Это погоня. Песня начинается заново.
Аллилуйя!
Почти поскальзываюсь возле хостела, успевая схватиться за фонарный столб. Притормаживаю, ловлю взглядом свет на верхних этажах жилого дома, а выше него – небо.
Темный мир в легких пятнах белых и желтых красок – белки и желтки с вечным вопросом о том, что же появилось первым. Миллиарды сотен огней с высоты механических птиц, алмазы технического века, маркеры мастеров выживания.
Я думаю о том, как на затемненных участках лестничных клеток в этих заспанных камнях и кирпичах стоят одинокие люди, разглядывая улицу и меня, а может, с их высоты видно даже собак, поднимающихся в небо. Они, наверное, курят, сжимают сигареты под этими тусклыми никчемными лампами в центре высоких потолков.
Или плачут. По самым разным причинам.
За запертыми уснувшими дверями кто-то мирно спит просто так. Или лежит тихо, страшась утра или терзая себя за вечер.
Мне не видно, но там, на крыше, наверняка тоже кто-то есть. Смотрит вниз на всех семи ветрах, не ощущая пальцев, и мечтает не чувствовать не только их. Если он полетит вниз, я не поймаю.
А песня начинается заново.
Аллилуйя!
Мир темнее ночами, и только в этом цвете вспоминаю, что свободен жить и способен умирать.
Дышу, раскалывая ледяным воздухом горло, и часто-часто его глотаю. Оно не будет болеть завтра. Или послезавтра.
Аллилуйя!
Опускаю голову и оборачиваюсь назад.
Там оставленные бордюры, мокрые пятна зимней слякоти и чужак в грузных кроссовках. На нем куртка, и в свете фонарей она кажется черничной. Красный капюшон давно слетел, открывая лохматые волосы и порозовевшие щеки. Он стоит в десяти метрах прямо в желтых лучах ночных слуг и дышит, как я, и смотрит, пока вздымается грудная клетка и пытается восстановиться ритм.
Сколько стоял? Сколько ждал, пока я подсчитаю людей за кирпичами и стенами?
А песня начинается заново.
Мне нравится, что бежать от больше не хочется.
Через пару метров вход в общественный парк. Место, где мне не спрятаться.
Оба наушника падают в карман к смартфону, и мне доступна ночная тишина. Она обволакивает плавно, привычно здоровается шелестом редких машин, громкими голосами и обрывочным лаем где-то вдали. Где-то, где собираются все собаки, чтобы вместе попасть в рай.
Ночами мир измеряется звуками. Я знаю их все.
На мгновение снимаю кепку, чтобы встряхнуть слегка вспотевшие волосы, и надеваю обратно. Ухожу дальше.
Пешком по узкому бордюру, пару раз оступаясь. Постепенно вглубь, по тропинкам, вросшим между босых трав и оголенных скелетов деревьев.
Меня встречают туи. Пухлые короткие долгожители в вечнозеленых пуховиках. В середине января они еще усыпаны желтыми огнями по всей своей пышной оси. Отблеск от них небольшой, но на влажном асфальте отражаются карликовые галактики, а выше них – человек. Каменный Джордж Вашингтон, огороженный тонкой решеткой. Чтобы не утонул в этой звездной луже.
Позади – редкое шарканье кроссовок и шелест ягодной куртки.
Позади, конечно, куда больше, но я слышу только особенности чужой походки.
Голову задирать не нужно, и так видно: небо черно-синее, густое, насыщенное. И луна смотрит, и пара окон не спит: наблюдают тоже.
За тем, как я все-таки оборачиваюсь.
Между нами куда больше, чем два метра, но у него сейчас такой вид, будто есть что-то, чего я не знаю. Что-то, что известно только ему.
Я думаю, мы стоим несколько минут.
А сколько бежали? Больше пятнадцати? Двадцать?
Я знаю, сколько сюда идти, но бежал впервые.
Впрочем, какая разница, моя погибель, уже догадался, что «он» – это ты?
– Выбери карту, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.
Ты замер в статичной позе лицом ко мне и первому американскому президенту. Щеки еще розовые-розовые. А кожа яркая при свете фонарей.
– И ты скажешь, что меня ждет?
Мы говорим впервые.
Впервые заговариваешь ты.
– Я скажу то, что ты хочешь услышать.