На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
Шрифт:
– А на што? – рассудил сторож. – Оно же и больным здесь больше нравится. Потому как с параду они не привыкшие – и пужаются!..
Изнанка больницы не имела ничего общего с ее фасадом (так и С.-Петербург, во всю красу и мощь развернутый перед Европой, отличался от своего испода – Уренской губернии). Сергея Яковлевича ошеломили битком набитые палаты, в гулких коридорах болящие лежали на полу, в проходах, на примитивных топчанах. А одна старуха, свернувшись в калачик, лежала даже на круглом «пятачке» стола.
Вот к ней-то и направил
– Чем болеешь, старая?
– А лист у меня, родимый, лист завелся… Одного, кажись, вышибли, а второй, бают, сам должен выйтить! Вот и жду… С самого вербного воскресения листа жду, мил человек.
– Как же тебя кормят здесь?
– А как кормят?.. Перво в десятом часу чай, а потом обед в чашку штей да яблочное драчёно. Хлебца по косячку малому и прибавки нетути. А по закат солнышка – чай вдругорядь. И сахарку дадут. А шти-то больше с собачкой варят…
– Как это – с собачкой? – удивился Мышецкий.
– А так, родимый, – поставь миску штей перед собакой, она себя в ней разглядит и жрать не станет…
Сергей Яковлевич попросил сестру, сопровождавшую его по палатам, провести его к главному врачу. Сестра была особа странная; куколь с крестиком до самых бровей, глаза – иголками, а рот сцепила в тонкую нитку – вся замкнулась, словно похоронила себя навеки где-то внутри.
– Главного врача, – ответила резко, – вы найдете в Гостином дворе. Он больше занят лавками… Если угодно, князь, я проведу вас к хирургу Ениколопову: он как раз заканчивает операцию.
– Хорошо, – согласился Мышецкий, – ведите к хирургу!..
Ждать пришлось недолго: вошел крупный красивый мужчина и стянул скрипящую резину перчаток таким жестом, что Мышецкий сразу определил в нем барина. Не обращая вроде никакого внимания на вице-губернатора, Вадим Аркадьевич Ениколопов повелительно крикнул:
– Даша! Где мое зеленое мыло?
Засученные до локтей руки его были мускулисты, чем-то приятны (даже для мужского глаза); из-под халата выглядывал краешек ослепительного воротничка. Отбросив от себя полотенце, Ениколопов прошел за стол, уселся напротив князя.
Спросил независимо:
– Как вам понравилась наша губерния?
– Боюсь, – ответил Мышецкий, – что здесь мне придется быть не столько губернатором, сколько командиром арестантских рот!
Задрав халат, Ениколопов извлек из панталон изящный золотой портсигар, в крышку которого был вправлен изумруд в виде подковы. Протянул его через стол Мышецкому:
– Что вас больше всего поразило?
– Даже не люди… Но эта ужасная грязь, эти нечистоты! О чем думает санитарный инспектор?
Ениколопов покопался в столе, достал какую-то бумажку:
– Санитарный инспектор Борисяк… Он попал в инспекторы согласно вот этому диплому! Удостоверьтесь…
Мышецкий с удивлением прочел, усеянный значками вопроса, документ – шедевр безграмотности:
«…был адъюнкт-профессором материи, по увольнении же был переименован из студентов в лекари, откуда и поступил в штат полиции Бердичева, после чего получить степень доктора, но вскорости был отставлен за нетрезвость».
Вадим Аркадьевич с явным удовольствием проследил за впечатлением, произведенным на вице-губернатора этим «дипломом», и сразу же заговорил – с апломбом, напористо, авторитетно:
– Прежде ведь – как? Врач был для мужика вроде карателя: приедет к больному, высечет его, даст лекарство и потребует денег за лечение. Теперь же мы – просто рядовые убийцы великой армии Медицины, но уже облеченные доверием общественности…
– Я не совсем понимаю вас, – прервал его Мышецкий.
– Объясню! – четко выговорил Ениколопов. – Лечение человека – это когда врач использовал все достижения медицины, идущей ноздря в ноздрю с другими науками… Мало того! Ужас врачевания в том, что от больных нет отбою, а я трачу на каждого не более десяти минут. Я выписываю рецепт, заведомо зная, что нужного лекарства в аптеке все равно не имеется! Так скажите же мне – разве я не убийца?
– Каков же выход? – спросил Сергей Яковлевич.
– Выход? А кто вам сказал, что медицина область чисто научная?.. Нет, князь, эта область не столько научная, сколько социальная.
– Я с вами не согласен, – ответил Мышецкий.
– А я вас заставлю согласиться… Вы мне сейчас сказали, что вас поразил вид нечистот и грязи. У меня уже стены в больнице пропитаны миазмами. Это, наверное, и есть тот сказочный русский дух, которому так умиляются чистоплюи и про который в народе говорят: «Ну, братцы, хоть топор вешай!»
Мышецкий невольно рассмеялся:
– Остро, остро… Прошу вас, продолжайте!
– Я повторяю, – заключил Ениколопов, – что медицина наука социальная, ибо она пытается излечить не болезни, – нет! Она лечит лишь последствия нищеты, дурной пищи, издевательского отношения к людям и той кубатуры жилья, когда человек только единожды в жизни может растянуться свободно, да и то – в гробу!
Ениколопов с треском положил на стол браунинг.
– Вот, – добавил он внушительно, – без этой погремушки я не смею входить в холерный барак. Ибо на меня, на врачевателя, смотрят как на заведомого убийцу, которого хлебом не корми – только дай поковыряться в кишках. Будто бы мне это столь интересно! Вот плоды нашей культуры. Почему на просвещенном Западе…
– Ну, то Европа, – отмахнулся Мышецкий, улыбаясь.
– В Европе, – ответил Ениколопов, – и самое слово «Европа» рифмуется иначе. А у нас, князь, к нему найдена очень точная рифма, что хорошо заметил даже стыдливый Тургенев…
Они помолчали. Ениколопов остыл – убрал со стола оружие. Сунул его куда-то, но куда – Мышецкий так и не заметил.
– Вы зарегистрировали браунинг в полиции?
Ениколопов резко ответил:
– Я и сам хорошо известен русской полиции…
– А что главный врач? – уклонился в сторону Сергей Яковлевич. – Я слышал, он держит лавку?