На закате солончаки багряные
Шрифт:
Взрослым, запоздало, я случайно узнал о «боевом» факте собственной биографии, не на шутку загордился: мол, краешком и я «причастен» к Великой Победе! Потом открыл еще одну параллель с победителем: почти двадцать лет спустя уходил я на службу из села той же полевой дорогой. Та же родня, отгуляв на проводинах под раздольные гармони четыре дня подряд, махала и мне во след: не забывай, возвращайся!
С родней мне и надо сейчас разобраться. Рассадить её честь по чести в застолье по случаю приезда отпускника. Доброе слово сказать. Хотя бы о самых близких…
Начну по старшинству — с бабушки Настасьи Поликарповны. В деревенском околотке — Колихи. И по первому мужу, погибшему на войне с германцами в 1915 году,
Гремучую смесь замесили предки наши, сойдясь в кровном родстве на этих лесостепных, черноземных, солончаковых землях. На исходе мрачной северной тайги и в начале мягкой южно-сибирской лесостепи, где в январе завывают клубящиеся с северов арктические циклоны, а в июле жарко дышат знойные полупустыни верховий русских рек Иртыша и Ишима.
На природном контрасте, в противостоянии севера и юга Западно-Сибирской равнины, в столкновении разных климатов, в смешении племен, религий, темпераментов, мировоззрений, выковывались, притирались друг к другу здешние люди. Все вбирала в себя, переплавляла в горниле своем русская нация, сибиряки, становясь народом с могучим духом, что известен повсеместно и на века!
Первые служивые люди из русичей еще при Петре Первом, а возможно и раньше, казаки Ермака основали здесь сторожевые поселения. На случай набегов кайсацких племен возвели вдоль южно-сибирских границ крепости, укрепленные городища. Сюда же Екатерина Великая селила участников разгромленного пугачевского восстания. А это народ гулевой, вольный, дерзостный. В ту же пору и раньше — с Никоновских церковных реформ селились здесь старообрядцы. Соратники, если можно так выразиться, огненного протопопа Аввакума. Перейдя немалым числом через Урал, занимали они плодородные земли Южной Сибири. Это были люди из сурового европейского Поморья. Говорящие имена-фамилии этих русичей-старообрядцев свидетельствуют сами за себя: рассказывают, из каких мест пришли они на сибирские земли? Каргополовы, Устюжанины, Холмогоровы, Денисовы, Сысолятины, Вычужанины… Основывали они крепкие двоеданские, как называют их в Сибири, деревни, распахивали пашни, возводили часовни, староверческие скиты и храмы, блюдя уставы своего строгого стояния за старую, истинную веру православную.
Одним из видных, известных центров этого «стояния за веру» считалось в Западно-Сибирских, Зауральских краях — родное мое село Окунево. Поздней здесь проходили съезды и соборы старообрядцев. Здесь текли жаркие споры, дискуссии по вопросам веры, здесь замышлялось издание староверческих газет, журналов. В начале XX века, когда ослабли хула и гонения на старообрядцев, в Окунево, в летний день 1908 года, высокие чины Пермско-Тобольской старообрядческой епархии, среди них была два епископа, открывали службу в новом окуневском старообрядческом храме, где в иные года, позднее, батя наш звонкоголосый пел на клиросе. Здесь же принимала старообрядческое крещение, перед тем как обвенчаться с отцом, и мать наша Екатерина Николаевна.
Старообрядцы — мои родители. Теперь уже навеки. Вечный покой обрели они на своем двоеданском погосте. За рямом, в ковыльной, ромашковой степи…
А бабушка Настасья? Она принесла в нашу родову еще одну бунтарскую кровь — польскую. Ох, бунтовала и не раз против российского верховенства высокомерная польская шляхта. И немалым числом шла этапом на восток, оседая в сибирских краях.
В Тобольске и граде Ишиме — особенно. Кучковались поляки своими колониями. Не голытьба, они возводили непременно свой храм-костел. Да, никуда не денешься, смешивались кровями и родством с русскими. И все же и все же! «Да, мы дворянами были!» — во взрослые мои года, отвечая на мои распросы, утверждала бабушка. Чистых кровей полячка с родовитой и почитаемой в Польше фамилией — Коханская. Отца ее Поликарпа привезли в Ишим четырнадцатилетним родители — бунтари 1863 года. Большими торговыми делами ворочал потом в Ишимской округе Поликарп Коханский. За богатство и пострадал. Убит был на большой дороге грабителями.
Если в самом Ишиме сосланная польская шляхта, хоть и превращалась с годами в законопослушных «россиян», но все ж кучковалась вокруг костела, помнила, не забыла свои истоки. Семьи же, которые очутились в русских селах, быстро окрестьянивались, опрощались, переходили в православную веру.
Сходятся два огня в весенний пал в лесостепи! Один должен пересилить другой: в стычке, противостоянии! Так и здесь: сошлись польская католическая вера и русская двоеданская. Верх взяли старообрядцы. Опростилась и бабушка наша, сохранив лишь внешние приметы былого — осанку дворянскую, некий форс с редкими всплесками национального гонора. Выдали её в юности замуж в большое русское село Зарослое. Родилась в нем первая старшая дочь Катерина, моя мама. Панночкой, наверно, называли б её, родись она, к примеру, в каком-нибудь Краковском воеводстве. Но подобного обращения к матери нашей и представить не могу. Далеко до него неграмотной деревенской бабе, не ведавшей ни о каких дворянских корнях, ни о каком шляхетском гоноре, всю жизнь ломившей тяжелую долю русской крестьянки-сибирячки.
Однако, если мать, посещавшая церковно-приходскую школу всего одну зиму, обучившись маломальскому письму и счету, не вникала ни в какие родословные, то отец в этом толк понимал. В начале 30-х он окончил совпартшколу. Перед ним могла открыться хорошая карьера. Да вот в ВКП(б) он по каким-то причинам не вступил. Правда старшие мои браться утверждают, что батя сам выложил, распсиховавшись, партбилет из-за несогласия с колхозной политикой местной власти.
Эти годы совпадают с выходом отца и матери из колхоза и отъездом их на строительство Магнитки. Впоследствии батя и нас как-то не подталкивал к вступлению в партию, хотя всю жизнь был активистом, сельским депутатом, пристально следил за «текущим политическим моментом». Конечно же он разбирался в классовых и национальных противоречиях. Среди родичей — особенно.
— Катерина, подай ременные вожжи! Пойду эту полячку-кулачку вешать! — дернув стакан-другой бражки и вспомнив какую-то обиду, учиненную тещей, метался по дому батя. Шарил на полатях, в кладовке, в сенях, зыркая шутливо-гневно на мать, неподвижно сидящую на лавке или гремевшую ухватами. Наконец вожжи отыскивались. И обрядившись в выходную тужурку, добрые валенки, с вожжами на плече, усмехаясь, отправлялся он «казнить тещу». Не вспомню, за что. Но из лексики той поры выпирает, выплескивается звучное словцо — «карахтер». Конечно ж, за обоюдную зловредность: двоеданскую и польскую, за неумение уступать. Между отцом и бабушкой возникали трения, кончавшиеся упоминанием Сусанина, Минина и Пожарского, Лжедмитрия, крайней меры, на которую под хмельком решался «зятек дорогой». Следом за отцом, быстренько собравшись, летела на другую улицу села мать — мало ли что устроит.
Случались такие «путешествия» обычно в выходной, точней, в какой-нибудь большой праздник. В рабочее время дисциплинированный отец не позволил бы себе таких приключений и куража.
Возвращались родители домой глубокой, темной ночью. Долго гремели задвижкой в сенях, нашаривали скобу избяных дверей, вваливались через порог. Отец висел на плече матери, пробовал петь, а порой и лыка не вязал. Славно заканчивалась разборка у тещи! Отца клали на софу, снимали с него валенки, пиджак, оставляли в покое. До утра.