На западе без изменений
Шрифт:
Лес пропадает, он растоптан, разорван на куски, разодран. Мы должны остаться здесь на кладбище.
Земля лопается перед нами. Идёт дождь из комьев. Я чую толчок. Мой рукав разорван осколком. Я сжимаю кулак. Боли нет. Но это не успокаивает меня, повреждение всегда болит только потом. Я ощупываю руку. Она поцарапана, но цела. Тут хлопает возле моего черепа, так что у меня плывёт сознание. Молнией проносится мысль: не лишиться чувств! Я погружаюсь в чёрную трясину и тотчас прихожу в себя. Один осколок всекает в мой шлем, он происходит так издалека, что
Я открываю глаза, мои пальцы судорожно охватывают рукав, руку. Раненый? Я кричу ему, нет ответа – мёртвый. Моя рука перехватывает дальше, в осколки дерева, теперь я снова знаю, что мы лежим на кладбище.
Но огонь сильнее, чем когда-либо ранее. Он уничтожает чувство, я ползу ещё только глубже под гроб, он должен меня защитить, и даже если там лежит смерть.
Передо мной зияет воронка. Я хватаю её глазами как руками, я должен одним рывком быть там. Тут я получаю удар в лицо, рука цепляется за моё плечо – это снова наступает смерть? – рука трясёт меня, я поворачиваю голову, в секудно-коротком свете я вижу остолбеневшее от страха лицо Качинского, его рот широко открыт и ревёт, я не слышу, он трясёт, меня, приближается; в один момент затишья меня достигают его слова: «Газ-гаааз- гаааз! – передай дальше!»
Я рву к себе противогаз. Довольно далеко от меня кто-то лежит. Я больше не помню ни о чём другом. Тот который там должен знать это: «Гаааз – гаааз!»
Я кричу подвигаюсь поближе, бью его противогазом, он не реагирует – ещё раз, ещё раз – он только прячет голову – это рекрут – я как Кат, вижу отчаявшегося, маска перед ним – я срываю свою, каска летит в сторону, я теряю её из виду, достаю парня, рядом со мной лежит его маска, я хватаю маску, натягиваю её ему на голову, он оживает, я отпускаю – и вдруг в результате толчка лежу в воронке.
Глухой взрыв газовой гранаты мешается с грохотом разрывных снарядов. Один колокол гудит между разрывами, удары металлического бубна, металлические трещётки извещают во всех направлениях – Газ – Газ – Гааз –
Позади меня бултыхается, раз, второй. Я начисто вытираю запотевшие линзы моей маски. Здесь Кат, Кропп и ещё кто-то. Мы лежим вчетвером, с напряжением нетерпеливо ожидая и дышим так слабо, как возможно.
Первые решающие минуты в маске между жизнью и смертью, кто кого? Я знаю страшные картины из госпиталя: поражённые газом, которые днями давятся, кусками выблёвывая обожженные лёгкие.
Осторожно, сжимая клапан ртом, я дышу. Теперь по земле крадётся удушливый газ и опускается во все впадины. Как мягкий, широкий клокочущий зверь он ложится в наши воронки, разваливается в них. Я толкаю Ката: лучше вылезти и лежать наверху, чем здесь, где всё почти занял газ. Ведь мы не выдюжим, если начнётся второй огненный шквал. Когда не просто рёв снарядов; когда беснуется сама земля.
С грохотом и гулом что-то чёрное надвигается на нас. Жёстко ударяет рядом с нами, высоко подброшенный гроб.
Я вижу Кат двигается и ползёт на ту сторону. Гроб четвёртому в нашей норе разбил вытянутую руку. Человек пытается другой рукой сорвать маску противогаза. Кропп подоспел своевременно, жестко закидывает ему руку за спину и крепко держит её.
Кат и я принимаемся за дело, освободить раненую руку. Гробовая доска свободна и болтается, мы легко можем её оторвать, покойника мы выкидываем вон, он валится вниз, потом мы пытаемся убрать нижнюю часть.
К счастью, человек теряет сознание и Альберт может нам помочь. Нам же не нужно теперь быть такими осторожными чтобы сделать, что мы можем, поддать гроб на одном дыхании, воткнуть под него лопату.
Посветлело. Кат берёт кусок крышки, кладёт его под раздробленную руку, и мы обвязываем все наши перевязочные пакеты сверху. Больше мы пока ничего не можем сделать.
Моя голова трещит и гудит в противогазе, как на плацу. Лёгкие натужены, в них всё ещё тот же самый, как говорится, застоявшийся дух, жилы на висках вздулись, надо думать от удушья –
Рассветные сумерки сочатся к нам внутрь. Ветер метёт через кладбище. Я перебираюсь через край воронки. В грязных сумерках лежит передо мной оторванная нога, сапог совсем целый, я вижу это всё сразу отчётливо в одно мгновение. Но теперь кто-то поднимается немногими метрами дальше, я протираю стёкла, которые запотели у меня тотчас снова от волнения, я столбенею – человек уже не в противогазе.
Я жду ещё секунду – он тоже не рвётся, он смотрит старательно вокруг и делает несколько шагов, ветер рассеивает газ, воздух свежий – тут и я дёргаю хрипящий противогаз прочь и опускаюсь туда, где холодной водой внутрь меня струится воздух, глаза мутятся от желания, волна наполняет меня и стирает неизвестность.
Удары прекратились. Я поворачиваюсь к воронке и киваю другим. Они вылезают и срывают маски долой. Мы поднимаем раненого, один берёт его положенную в лубок руку. Вот мы спотыкаемся торопливо прочь.
Кладбище в развалинах. Гробы и мертвецы лежат врассыпную. Они умерщвлены ещё раз; но каждый из них, разорванный на куски, спас одного из нас. Ограда разрушена, дорожные рельсы в поле по ту сторону разорваны, они окоченело высоко загнуты в воздух. Перед нами кто-то лежит. Мы останавливаемся, только Кропп идёт с раненым дальше.
Лежащий на земле – рекрут. Его бедро измазано кровью; он так истомлён, я хватаюсь за свою полевую фляжку, в которой у меня чай с ромом. Кат удерживает мою руку и нагибается к нему: «Куда тебе прилетело, брат?»
Он указывает глазами; он слишком слаб, чтобы ответить.
Конец ознакомительного фрагмента.