На заре земли русской
Шрифт:
Филипп сам был родом из стольного Царьграда. Отец его в свои молодые годы заслужил хорошее положение при дворе Константина, в ту пору тоже ещё почти совсем юного правителя, и сам Филипп с детских лет знал свою стезю. Дав необходимые, непреложные обеты, он в осьмнадцать солнцеворотов принял монашество, а спустя ещё время был отправлен на русскую землю со своими братьями по сану и остался в Полоцке. Истинно верующий, отец Филипп недолюбливал кривичей, пожелавших остаться староверцами, и, хотя Всеслава Полоцкого он уважал и любил, отношение к вере всегда было предметом их разногласия. По родине своей Филипп не тосковал – прошло уж столько солнцеворотов, что он почти всё о ней позабыл, и оттого не мог бы дать
– На то воля твоя, – ответил он, стараясь вызвать в памяти родную страну. – Как сам ты почитаешь верным, так и делай. Да только не уверен я, что будут они согласны помощь нам оказать. Кто мы такие? Народ северный, всеми забытый, наполовину, почитай, в многобожии оставшийся… А царьградские люди умны и хитры, навряд ли они будут за нас, уж скорее за Киев-град. Молись, боярин, Господь услышит слова твои и направит тебя на путь истинный…
С этими словами отец Филипп поднялся, оправил чёрную рясу и, уж более ничего не добавляя, вернулся к брошенному делу. Люди уже стекались в храм на утреннюю службу, внутренне собор Святой Софии был тускло освещён дрожащими, мутными восковыми свечами. Их густой, тяжёлый запах одурманивающе действовал на Радомира, не по себе ему было в храме, и он тоже поспешно встал.
– Две руки, занятые делом, сотворят гораздо более сотни рук, сложенных в молитве, – довольно резко молвил он, обращаясь не то к отцу Филиппу, не то в никуда. – Прощай, отче, благодарствую за ответ.
Скрипнула тяжёлая входная дверь, окованная медью и расписанная позолотой. Радомир коротко поклонился, вышел и исчез в толпе прихожан. Отец Филипп перекрестился и вернулся к своему нехитрому делу. Вот уже совсем скоро должны были раздаться первые глухие удары большого колокола, оповещавшие начало заутрени.
В Киеве служба начиналась на час позднее. От кого-то Димитрий слышал, что, мол, когда в Киеве колокола звенят – в самом Полоцке слышно. Интересное предположение, только вряд ли правда – уж больно далеко… Ещё не привыкший к местным запутанным улочкам и к большому количеству людей, юноша во все глаза разглядывал позолоченные, сверкающие на солнце купола собора Святой Софии Киевской. Несмотря на величие её, резьбу стен и наличников на высоких окнах, белоснежный оттенок кирпича, из которого она была выстроена, полоцкая София нравилась ему более – верно, оттого, что на родине его стояла.
У самых дверей Димитрий, засмотревшись на убранство и кресты собора, случайно столкнулся с одним прихожанином. Вернувшись с небес на землю и взглянув в его лицо, юноша увидел примерно своего сверстника. Молодой, богато одетый киевлянин с необычно яркими рыжими волосами, в которых будто бы запутался лучик солнца, снисходительно смотрел на Димитрия.
– Извини меня, – пробормотал Димитрий, отходя на несколько шагов. Незнакомец улыбнулся по-доброму. Казалось, улыбкой светятся не только его тонкие, бледные губы, но и всё лицо – молодое, загорелое. Глаза, в которых будто бы отражались солнечные блики, были чуть прищурены, и вокруг них собрались почти незаметные лучики морщинок. Молодой человек располагал к себе, и Димитрий, сам того не заметив, улыбнулся в ответ.
– Ты не здешний, так ведь? – спросил киевлянин, в свою очередь, подходя ближе к нему.
– С чего ты решил? – юноша недоумённо приподнял одну бровь.
– Был бы здешний, знал бы дорогу к храму и не плутал. Я от самого княжеского двора за тобою шёл. Богдан меня зовут, я стольник Изяслава.
Димитрий назвал своё имя и крепко пожал руку своему новому знакомому. Следующую фразу Богдана перекрыл неожиданный глухой удар колокола. Едва не подпрыгнув от неожиданности, молодой человек подумал, что такие колокола слышно если не в Полоцке, то в соседних с Киевом уделах – точно. Служба начиналась, и к вратам собора текла настоящая людская река. Схватив Димитрия за руку, Богдан открыл затвор на боковой двери и, втолкнув юношу внутрь, вошёл сам.
– Разве ж можно тут ходить? – шёпотом спросил Димитрий, покосившись на дверь, через которую они вошли.
– По правде говоря – нет, – усмехнулся Богдан. – Но люди не ждут, их очень много.
Живописное внутреннее убранство собора поразило юношу красотой и блеском. Что ни говори, а Киев – всё же столица, всё же самый богатый из всех городов русских. Никакой храм по великолепию своему не мог сравниться с Софией Киевской – и Новгородская, и Полоцкая, конечно, уступали ей.
Внизу, начиная от резных тяжёлых дверей и до самого алтаря собралась толпа верующих киевлян. Откуда-то с колокольни слышался медленно затихающий перезвон, рассыпающийся звонкой мелодией и невидимой, невесомой паутинкой опутывающий церковь. Богдан шёл быстро, миновав многолюдное место, он остановился у отдалённой колонны, пространство вокруг которой было практически не освещено – лишь тусклый, приглушённый свет мягким пятном ложился на пол. Дождавшись, пока Димитрий окажется рядом, Богдан спросил шёпотом:
– Давно ты здесь?
– Да вот уж седмицы две, – так же тихо ответил юноша, пытаясь разглядеть сквозь толпу священника, уже вышедшего на подмостки и начавшего службу. То был высокий, крепкий старик лет пятидесяти, с длинной окладистой бородой, почти прикрывающей резной золотой крест, висящий у того на груди, и печально-строгим лицом, изборождённым морщинами. Одет он был в богатую тёмную рясу, чуть-чуть не касающуюся пола. На отца Филиппа, видеть и слышать которого Димитрий привык чуть ли не каждое утро, этот священник был не похож.
– Так ты уж должен знать про князя полоцкого Всеслава и о приключившемся с ним, – голос Богдана стал настолько тих, что юноша вынужден был подойти к тому очень близко, почти вплотную, чтобы разобрать сказанное.
– Знаю, – вздохнул Димитрий, на секунду опустив взгляд и снова подняв глаза на Богдана. – Я… Он… Близки мы с ним очень. Коли уж по чести, то затем и приехал в Киев-град, чтоб помочь ему. Да только не ведаю, как…
– Тише! – Богдан схватил Димитрия за плечо, быстро оглядываясь и отводя его ещё дальше от колонны. Теперь оба они стояли в почти совершенной темноте, лишь густой аромат тающего воска напоминал о горевших лампадах и свечах.
– Молчи! – повторил Богдан уже спокойнее, но всё же волнение сквозило в тоне его. – Молчи, или мы пропали. Великий князь запрещает говорить о нём, слышать ничего не хочет, уж очень не любит он его. Ты своими речами не только на себя можешь беду навлечь, но и на других, кто с тобою был.
Димитрий притих и до конца службы уж более ни слова не произнёс. Знать, крут нравом Изяслав Ярославич да скрытен очень, раз даже говорить об этом происшествии не позволяет.
После той заутрени Димитрий и Богдан встречались ещё не раз, и всякую встречу, пусть и короткую, говорили они об одном и том же. Не мог Богдан верой и правдой служить Изяславу, не лежало сердце его к князю Киевскому, боялся он, что с таким правителем Киев вскоре станет лёгкой добычей для кочевников или недовольных соседей. Самому же Изяславу, казалось, будто и равно, что про него говорят. Среди дружинников и приближённых его бродило бесчисленное количество слухов и сплетен, говорили и о том, что князь слову своему не верен, что не хочет он Русь от врагов защищать, что Польша, родина жены его, ему ближе. И несмотря на всякие запреты, всё чаще в городе и за его пределами ходили разговоры о том, что хорошо бы самим защищаться, не ждать, пока соблаговолит Киевский о деле своём вспомнить. И Богдан, однажды возвращаясь от него к себе, зашёл в дом золотых дел мастера, чтобы поговорить с Димитрием.