На затонувшем корабле
Шрифт:
Спустившись в тёплую каюту, Арсеньев сбросил тяжёлую шубу, покрытую льдом и снегом, и стал медленно разматывать шарф. И вдруг толчок, словно чья-то рука внезапно остановила судно! И — тишина. Не раздумывая, не понимая, что случилось, но предчувствуя нехорошее, Арсеньев вмиг оказался на мостике. Ему бросилось в глаза побледневшее, растерянное лицо Сертякина. Второй помощник уцепился за ручку телеграфа — стрелка указывала на «стоп».
Капитан бросился к штурвалу. Колесо свободно вертелось в обе стороны.
— Немедленно проверить руль, — ещё не веря в несчастье, приказал капитан. — В румпельную, быстро!
Сертякин кубарем скатился с трапа.
Корабль не двигался уже несколько минут. Не использованный машиной пар вырвался через клапан наружу. Протяжный, хрипловатый стон оборвал тишину. Подхваченный эхом, он долго метался в забелённых снегом прибрежных утёсах. Над трубой ледокольного парохода повисло облако: огромное и кудрявое. Облако причудливо разрасталось, и в синем морозном небе неожиданно возник гигантский белый цветок.
Зазвонил машинный телефон. Машина заработала. Ледокольный пароход чуть-чуть пополз вперёд. Рёв уходящего из котлов пара становился слабее, глуше: бросившись в цилиндры, он вскоре затих совсем.
По трапам застучали сапоги. Сертякин возвращался на мостик.
— С-сергей Алексеевич, — заикаясь, доложил он. — В-все п-пропало, Сергей Алексеевич…
— Что пропало? — стараясь быть спокойным, спросил капитан. — Говорите яснее.
— Руль, Сергей Алексеевич. Все сломано, Сергей Алексеевич.
Капитан не проронил больше ни слова. Из пачки «Казбека» он неторопливо выбрал папиросу, покрутил меж пальцев, закурил. Он едва сдерживал себя, чтобы не выругать самым последним словом Сертякина. «Хватил бы кулаком по его бабьей роже, — дрожа от возбуждения, думал Арсеньев. — Недаром говорят, что море и корабль всегда накажут дурака на мостике…» Но капитан должен оставаться всегда капитаном. Бездумно Арсеньев следил, как штурман прошёлся по мостику и стал что-то рассматривать в бинокль. «Зачем он смотрит, если сломан руль?» — шевельнулось в голове. Потом Сертякин подошёл к карте и долго сопел над ней.
А все-таки капитану Арсеньеву не верилось. «Посмотрю сам», — решил он. Многое передумал, пока шёл на корму, Сергей Алексеевич. Если руль действительно вышел из строя, промысел сорван. Зверь ждать не будет: жизнь развивается по своим законам. От рождения маленького тюленя проходит всего три недели, и он, сменив на льду тёплую густую шерсть на удобную для плавания щетинку, уходит в воду. Вслед за детёнышами уходят в воду матери. Промысел не сделаешь по своему желанию короче или длиннее. Арсеньева бросало то в жар, то в холод. «Позор, позор на весь флот!..» Он наперёд знал, как будет. Пошлют ледокол. Дадут буксир и потащат изо льдов, как беспомощную баржу. «Вот тебе и мастер студеноморских льдов. Нечего сказать, открыл зимнее плавание! — издевался он над собой. — Кроме насмешек, ничего не услышишь. Что значит одно мгновение! — не мог он успокоиться. — Доверил свою судьбу дураку. Кто теперь тебя послушает? Кто поверит тебе?» Арсеньев представил себе улыбку Малыгина и скрипнул зубами.
Румпельная была ярко освещена. Старший механик Захаров и старпом Веселов были уже здесь и осматривали поломки. Арсеньев несколько минут наблюдал холодящую душу картину. Да, так он и предполагал. Перо руля от удара подалось влево. Ограничитель сломан, разрушен механизм ручного управления. Тяжёлый сектор руля заклинился. «Это конец! — думал Арсеньев. — Как глупо!» Едва взглянув на капитана, стармех и старпом продолжали священнодействовать. В румпельной раздавались отчётливые звенящие удары молотка. Стармех Захаров осматривал механизмы, ощупывал раны, внимательно, словно врач больного. Арсеньев долго теребил бровь, наконец спросил механика:
— Иван Павлович, что с рулём?
— Исправим, — подойдя к капитану и вытирая руки ветошью, ответил Захаров. — Исправим, Сергей Алексеевич. Через двенадцать часов все будет на месте. — Он махнул рукой.
Захаров — человек надёжный. На своём веку он много исправил всяких поломок.
Арсеньев ждал всего, но только не этого. Он присел на холодный зубчатый румпель — плохо держали ноги. Если бы не условности, строго соблюдаемые на кораблях, он расцеловал бы старшего механика.
— Так как же, Сергей Алексеевич, дадите нам двенадцать часов? Скорее, пожалуй, не уложимся, — расценил по-своему молчание капитана стармех Захаров. — Работы много, однако глаза страшатся, а руки делают.
— Двенадцать так двенадцать, Иван Павлович, — улыбнулся Арсеньев. — Приступайте немедленно. Не теряйте ни минуты.
— Есть, Сергей Алексеевич, приступить немедленно.
И стармех, не сказав больше ни слова, отошёл. Сергей Алексеевич увидел болтавшиеся на его ногах белые тесёмки. «Бедняга, так торопился, что забыл подштанники подвязать», — с теплотой подумал Арсеньев.
Когда капитан поднялся по скобяному трапу на палубу, он встретил машинистов, которые, запыхавшись, тащили грузовые тали, клинья, ломы. Ощущение неловкости терзало Арсеньева, будто он сам, а не Сертякин наломал дров там, на корме.
Пройдя вперёд несколько шагов, капитан вернулся.
— Игорь Николаевич! — крикнул он старпому, нагнувшись над люком. — Помогите механикам: пошлите в румпельную боцмана, матросов.
На мостике Арсеньев обратил внимание на дым, поднимавшийся кверху чёрным столбом. Он улыбнулся и сказал вахтенному матросу:
— Ветра нет — к перемене погоды. Превосходно. Ведь так, Николай Фомич?
— Точно так, Сергей Алексеевич, — степенно подтвердил матрос, — перемена будет. — И решил про себя: "Наверно, с этим чёртовым рулём благополучно обернулось. Напугал только толстомясый дьявол Сертякин: «В-все пропало».
У дверей капитанской каюты Арсеньева поджидал радист Павел Кочетков. Он прибежал из рубки в одном парусиновом кителе.
— Только что с борта самолёта, — объявил радист, вручая депешу. — Зверя — тьма! — радостно добавил он, поёживаясь и притопывая ногами. — Не пятно — пятнище! План наверняка выполним, Сергей Алексеевич.
— Не тот зверь, что на льду, а тот, что в лодке, — ответил Арсеньев. — Пойди-ка доберись до него!
Оконтурив на карте границы «пятна», он совсем воспрянул духом. Оказалось, что зверя прибыло, восточный край залежки вытянулся, и граница её находилась теперь всего в двух-трех милях от судна.