На затонувшем корабле

Бадигин Константин Сергеевич

Стол украшали кусок нежной розовой студеноморской сёмги (любимая рыба Арсеньева, Малыгин не забыл), лимон, разрезанный на кружочки, и бутылка старого коньяка.

— Подсебякину здорово попало! — посасывая лимон и морщась, говорил Александр Александрович, — команда за тебя. Он бы и рад отступиться, да поздно. Я помню, отец рассказывал про охотника, который медведя за уши поймал. Руки устали, а медведя ни к себе оборотить, ни выпустить. Так и здесь. Котов до секретаря обкома дошёл, все начистоту выложил. И парторг поддержал, боцман-то твой. Секретарь обкома крупно говорил с начальником пароходства. — Малыгин лукаво поглядывал на Арсеньева. — Я, Серёга, не пророк, но могу сказать: пересмотрят твоё дело, по-другому все повернётся. В общем наша взяла, хоть и рыло в крови! — пошутил он. — А помнишь, какие ты мне письма писал? Забыл совсем, Серёга: неприятное дело. — Малыгин озабоченно посмотрел на друга. — Слышал, будто та, научный сотрудник Ольга Туманова, на твоём материале кандидатскую диссертацию написала…

— Так ведь она студеноморских льдов не видела! Что за нескладица! И со мной в самом главном не согласна была, — удивился Арсеньев. У него сразу заныло сердце.

— Не видела? Не понимала? А капитанам советы даёт, как во льдах плавать. Говорят, она баба хитрая. Узнала, что твои дела пошатнулись, вот и решила из чужой сети рыбку поймать.

На Арсеньева эта неожиданная весть подействовала, словно удар электрическим током. Кто-то взял да и воспользовался твоим трудом. Да как же так?!

— Очнись, Серёга, — тронул его за руку Малыгин. — Найдём на неё управу, друг. А пока мы зимой на зверобойку сплаваем. Это уж как пить дать. Подымешь свой «Меркурий» — и задерживаться здесь нечего. В чужом приходе худо пономарить. За подарок большое спасибо, — осматривая пепельницу-парусник, сказал он. — «Плавать — обязательно, жить — не обязательно». Мастер-то философом был… Погоди, погоди, и подпись есть: «В. Кюнстер!» Да ведь это тот немец, знакомый мой. Тимоша, — обернулся он к Федотову, — послушай-ка. Ехал я вчера с вокзала, развалины в глаза бросились. И ещё на пригорке крепость-развалюху видел, около неё трамвай поворачивает. Неужто королевский замок? Вместе с Серёгой ехал. Я спросил, да он не знает, сам здесь недавно.

— Он самый, — ответил Федотов. — Главная крепость тевтонских рыцарей в Пруссии. Тринадцатый век. Скоро совсем разрушится. Туда ей и дорога!

— А мне жалко, — сказал Арсеньев. — Замок немецкий народ строил. Это история. Сберечь бы! И кафедральный собор…

— Что замок, — возразил Федотов, — книг много сгорело!..

— Об этом и говорить больно, — сразу отозвался Сергей Алексеевич.

— Город у вас красавец! Кабы я жил не в Архангельске, к вам бы перебрался, — сказал Малыгин, ещё держа в руках пепельницу. — Но, как известно, Архангельск всем городам город! Вот зелени у нас маловато. А Калининград, как в лесу, только одно место, будто плешь, просвечивает. Дай-ка, Серёга, папиросу. Видать, не в почёте у вас старый центр.

Все трое помолчали, попыхивая огоньками в незаметно вошедшей в комнату темноте.

— Это пустяк, — нарушил тишину Федотов. — Два-три года, и закроем лысину. Ещё похорошеет Калининград. Сделано-то уже не в пример больше. Сам подсчитай. Если сложить в длину калининградские улицы, выйдет восемьсот километров. Улиц, заметь, а не развалин. Вспомнишь сейчас, сколько субботников да воскресников… Школьники цветы сажали, соревновались, чья клумба красивее. Кенигсберг, мрачный оплот пруссачества, место, где сам воздух, казалось, был пропитан духом милитаризма, превратился в обычный наш город с добрыми советскими традициями!

— За процветание Калининграда, — поднял рюмку Малыгин, — и за калининградцев!

И опять замолкли друзья. Каждый думал о своём.

Из ресторана, расположенного этажом ниже, послышались гулкие удары барабана, завывание труб и пронзительный голос певицы.

— Оглохнуть можно, — сердито сказал Малыгин.

Песня кончилась, но тишина длилась недолго. Из зоопарка донёсся печальный львиный рёв. Отчаянно заскрипел трамвай. Внизу опять заработал барабан.

— Выпьем за дружбу, товарищи! — неожиданно громко сказал Малыгин. — За морскую дружбу, где нет ни обмана, ни подлости.

В комнате стеной стоял дым. Два раза Малыгин выносил пепельницу с окурками. В репродукторе соседнего номера кремлёвские куранты пробили полночь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«ЖЕНЩИНА МНЕ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНА»

Жаркий солнечный день. Таких даже в июле не много на Балтике. Штиль. Море гладкое и блестит, словно покрытое целлофаном.

В каюте командира судоподъёмной группы стекла в прямоугольных иллюминаторах опущены, дверь распахнута настежь. И все-таки парит. Вода не умеряет зноя.

В открытые иллюминаторы вместе с тоскливыми вскриками чаек врывались весёлые человеческие голоса, постукивание топоров и бойкое стрекотание компрессора. Каюта пропахла застоявшимся табачным дымом, резиной и столярным клеем.

Хозяин каюты Фитилёв сидел за письменным столом в полосатой тельняшке с наспех отрезанными рукавами и внимательно перечитывал страницы в объёмистой папке. Синий, видавший виды парусиновый китель с блеклыми орденскими колодками висел справа от него на большом гвозде. На табуретке пристроился старший лейтенант Арсеньев. Несмотря на жаркий день, он в чёрной парадной форме, новую фуражку с ослепительно белым верхом держал в руке.

Василий Фёдорович занимал на затонувшем корабле обширные капитанские апартаменты — кабинет и спальню. Когда-то это были отменные каюты, отделанные ореховым деревом, с удобной, красивой мебелью. Сейчас от прежнего великолепия осталось немного: письменный стол, кресло, маленький круглый столик в углу, а в спальне остов широченной кровати. Капитанская каюта растеряла все свои удобства. С водворением Фитилёва она обогатилась другим содержанием — правда, несколько необычным, но зато вполне отвечающим вкусам нового владельца: самое ценное и дефицитное из водолазного скарба нашло там своё место. Кроме того, в каюту перекочевало немало слесарного инструмента. Капитан-лейтенант питал давнюю слабость к молоточкам, свёрлам, плоскогубцам и всякого рода ключам. Вместе с гайками, клапанами, резиновым клеем и новым скафандром он хранил у себя ворох первосортной обтирки и стеклянную посуду с какими-то особо ценными маслами. Тут же находились небольшая чугунная печка и несколько грубых табуреток. В холодные, серые дни, когда на море буйствовал пронизывающий ветер, Фитилёв топил чугунку, кипятил воду и, обжигаясь, пил крепкий чай.

Посапывая трубкой-носогрейкой, Василий Фёдорович перелистал ещё несколько страничек.

— Изрядно, голубок, доклад хороший, — одобрил он, поставив на последнем листке свою подпись и закрывая папку. — Снабженцам передай, пусть присылают весь бензин, весь до последней бочки, — в четверг начнём генеральную откачку. Не забудь про резервные мотопомпы. Скажи, капитан второго ранга Яковлев обещал.

— Есть, не забуду, — отозвался Арсеньев. — А ты мне объясни, Василий Фёдорович, — спросил он чуть погодя, — лодью построить много ли времени нужно?