На железном ветру
Шрифт:
В одну из свободных минут Федя Лосев объявил.
— Братцы-публика! Пашка сочинил новые вирши. Попросим обнародовать.
Поль не заставил себя упрашивать — он не стеснялся своих стихов.
— Я знаю девушку — она кисейного счастья не ждет у окна, —начал Поль так, словно не стихи читал, а разговаривал со слушателями.
Она не боится норда, свистящего пулями норда — в буденовке шагает гордо по взятому с боем городу. В руке не нитки-иголки, — наган в руке комсомолки. В душе комсомолки песни, разящие грозные песни, что роты вели за собой в последний решительный бой. Не суженые ей снятся... Ей сполохи алые снятся, тачанки и кони, в галопе летящие по Европе. Она презирает томное мещанское счастье темное, разряженное и куцее... Счастье ее — революция!Ребята встретили стихи веселыми аплодисментами. Федя Лосев принялся тискать Поля.
— Молодец, Пашка! Хорошо врезал: «тачанки и кони, в галопе летящие по Европе»!
— Погоди, погоди, а что это за девушка? — хитро блеснув антрацитовыми глазами, спросил Дадашев. — Скажи: в каком отделе работает?
Поль только пожал плечами.
А ночью, когда они с Михаилом возвращались домой, Поль под большим секретом признался, что стихи посвящены Симе. Она ему нравится. Но ей он об этом, конечно, словом не обмолвился. Она насмешлива, своевольна. Надо быть круглым идиотом, чтобы заговорить с такой девушкой о любви. Да и отношения между ними сложились не располагающие к сердечным излияниям.
Захваченный откровенностью товарища, Михаил рассказал о Зине Лаврухиной. После первого свидания ему удалось встретиться с нею всего лишь дважды. Работа почти не оставляла свободного времени, а выходных не давали.
Они гуляли по городу, и Михаил читал стихи, об авторах которых Зина даже не слыхивала. Потом он восторженно говорил о победах Красной Армии, о грядущей мировой революции, а она молча слушала. В ее молчании Михаил угадывал мягкое сопротивление. Но когда они очутились за сараем, когда говорить начали губы, руки, глаза, неприятное впечатление от ее молчания улетучилось бесследно.
Обо всем поведал Михаил другу и даже поделился своими сомнениями.
Поль со знанием дела разъяснил, что Зину следует ввести в комсомольскую среду, поскольку лишь среда способна перевоспитать человека.
— Знаешь что, — сказал он в заключение, — приведи ее в наш клуб на танцы.
Клуб Азчека помещался на той же Кооперативной улице в ветхом двухэтажном доме. Это была обширная комната с рядами скамеек и кумачовыми лозунгами на стенах. Здесь происходили собрания комсомольской ячейки.
Собрания обычно начинались в пять, и если до девяти оставалось время, то сдвигали к стенам скамейки и устраивали танцы. Танцевали под старое разбитое пианино, из которого один Поль умудрялся извлекать гармоничные звуки.
На эти звуки стекались жившие в окрестных домах девушки.
После одного из собраний Михаил отважился пригласить в клуб Зину.
— Разве чекисты танцуют? — удивилась она.
— Разве чекисты не люди? — ответил он настороженным вопросом.
— Любопытно. Я, пожалуй, пойду.
Она улыбнулась. Перспектива потанцевать с людьми, о которых рассказывают леденящие кровь ужасы, забавляла ее.
Когда они пришли, Поль находился в зале. Михаил познакомил его с Зиной.
— Велуа? — Она удивленно вскинула брови. — Чекист с такой аристократической фамилией? Ведь это — почти Валуа.
Она с любопытством ждала, что ответит Поль.
— Верно, почти, — согласился он, — только я куда богаче. Династии Валуа принадлежала одна Франция, а мне — весь мир.
— Как это понять?
— Точно так, как понимал Маркс: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, приобретут же они весь мир».
Поль наклонился к Зине, серьезно спросил:
— Не верите в мое могущество?
Она выжидательно улыбнулась.
— Видите, вон тот старый ящик? — Поль указал на пианино. — Сейчас я выбью из него вальс «Амурские волны».
Он сел за пианино и ударил по клавишам.
Только Михаил открыл рот, собираясь спросить свою спутницу о впечатлении, которое произвел на нее Поль, как вдруг чертом подлетел Федя Лосев, отвесил Зине старорежимный поклон и увел танцевать. Михаилу это не очень понравилось, потому что сам он танцевать не умел. Поль заиграл падеспань, и Федя передал свою партнершу Дадашеву. После Дадашева с нею танцевал Керимов, потом еще кто-то и еще...
Держалась она просто, без жеманства. Танцуя, она была в меру оживлена, ровно настолько, чтобы партнер чувствовал себя уверенно, а его неловкость в танце умела либо не заметить, либо сгладить ободряющей улыбкой. Непринужденность, с какою она вошла в незнакомое, более того — чуждое ей общество, была неожиданна.
Михаил не знал, радоваться этому или огорчаться. Ему доставляло удовольствие сознание того, что Зина нравится окружающим, но настойчивость, какую проявляли его товарищи в желании еще и еще раз потанцевать с нею, была неприятна. Он сознавал, что в нем говорит ревность, то есть чисто буржуазный пережиток, и досадовал на себя.
Домой Зину провожали вдвоем с Полем.
Михаил думал, что Поль сейчас же начнет агитировать за Советскую власть, за пролетариат, за комсомол. Но Поль всю дорогу либо разговаривал о книгах, либо забавлял Зину фокусами.
А когда потом Михаил спросил его о причинах столь странного поведения, Поль ответил вопросом:
— Скажи, может загореться сырой порох?
— Не может.
— Правильно, сперва его надо подсушить. Что твоя Зина до сих пор слышала о нас? Грабители, убийцы, звери в образе человеческом. Пусть посмотрит, кто мы и что мы. Почаще приводи ее в клуб. Пусть убедится в главном: ее класс прогнил насквозь и отмирает, наш — молод, свеж, в нем соединилось все лучшее, чем славно человечество. Навязать такие мысли нельзя, они сами собою должны войти в нее.
В то утро между Симой и Костей вспыхнула перепалка по поводу окон. В канцелярии было душно, и Костя попытался распахнуть настежь все окна. Симу это не устраивало. Под окнами рабочие-водопроводчики вырыли длинную глубокую траншею, взгромоздив вдоль панели гороподобные отвалы глины. Ветер заносил в канцелярию рыжую пыль, а на Симе сегодня блистала белизной кофточка. Последнее слово осталось за ней, и окна были наглухо закрыты.
Часов в одиннадцать в кабинет к Холодкову прошли Поль, Дадашев и Федя Лосев.