На золотом крыльце сидели
Шрифт:
— Скажите: ма-ма!
И с ожиданием уставилась на его рот.
Ректор мягко высвободил руку, с ласковым укором улыбнулся мне и опять предложил свой тост.
Все в смятении выпили, на меня никто не глядел, а я, в возмещение своего стыда, мстительно подумала: «Шура потому и боится его, что он ей не нравится. Надо сказать, что он ей не нравится».
Славиков окончательно опьянел, чтобы не разделять ответственности за произведенный мной скандал, и рухнул лицом на стол. К счастью, это всех отвлекло: захлопотали, Шура вылила ему на голову стакан воды и вытерла своим носовым платком.
Потом Ректор побежал на улицу ловить для Славикова такси, а я искала в карманах Славикова номерок — получить его пальто. Швейцар у двери сопровождал меня неотступным взглядом.
Вывели Славикова на улицу, набросив на него пальто, упаковали в машину, Шура сказала адрес, а Ректор заранее заплатил — и опять я почувствовала себя свински.
Мы втроем вернулись в холл и сели покурить и успокоиться. Мы качали головами, сокрушаясь о бедном Левке, и рассуждали, как ему теперь лучше всего выйти из похмелья. Шура готовила отступление, бормоча что-то про своего дога Билла, которого еще надо сегодня выгулять, а в глазах у нее растерянная пропасть, запустение. Я же, чтобы загладить свою вину перед Ректором, уважительно поддакивала ему через слово.
Где-то в глубине души я собой гордилась: как-никак, был совершен Поступок, хоть и безобразный. Значит, мне доступны и решимость, и свобода.
И тут от стойки гостиничной администраторши повернулась румяная с мороза женщина с красивой кожаной сумкой и поискала глазами место, куда бы ей сесть, чтобы заполнить гостиничные бумажки.
Глава 2
Что называется, не отходя от кассы.
Погуляла — расплатись.
Вот возникло в холле олицетворенное мое возмездие, катится яблоко судьбы. Катись, катись, яблочко, по голубому блюдечку — вот уж и проклюнулось на дне блюдечка изображение: что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится.
Мне забавно. Я веселюсь. Я всегда веселею в отчаянных положениях, как будто не жизнь идет, а мультфильм.
Мишка внушил мне, что мир устроен по Закону полной справедливости и существует как бы некая бухгалтерия, которая следит, чтобы каждому было отпущено строго по лимиту. В одном месте урвал — в другом тебе урежут. Украдешь, например, сто рублей — и тут же ногу сломаешь. И когда Ирина вошла — я услышала, как щелкнула косточка на бухгалтерских счетах: с меня вычиталось.
Так скоро!
И, главное, ничего нельзя предотвратить, как будто удав уже нацелил свой зрак.
Сломя голову побежать домой, отключить или испортить телефон, скоропостижно послать Мишку в какую-нибудь поездку — ну, например, в деревню: мол, кто-нибудь заболел — пусть отец, его не жалко сглазить (да, так и подумала!) — или напрячься и придумать что-то получше, но только бы Мишка сегодня же ночью сел в поезд — и все, и не нашла бы его в этом городе Ирина.
Все это пронеслось в голове и было отвергнуто: тщетно. Я верила в Закон. У меня уже наступил паралич неотвратимости — и я сама,
Я даже не упираюсь. Я знаю: приду домой и «собственноручно» скажу: «Мишка, твоя бывшая жена приехала в город, я видела ее в гостинице».
И совершится справедливость.
Она ведет взглядом по холлу.
У нее глаза — как будто в них беспрерывно отражаются огни новогодней елки. Праздничная женщина.
Мишка удочерил ее девочку и относится к этому серьезно (он ко всему относится серьезно...). Конечно же, им надо повидаться, ничего не поделаешь...
И вот споткнулась на мне. А я, жертвенный кролик, так и ждала напороться на этот сияющий зрак.
Ну что, — говорю себе, — погуляла?
Я ли не помню этого взгляда — она смотрит, как бы не притушая фар на встречный в темноте автомобиль. Невольно ищешь: что же она знает о тебе такое, что дает ей смелость парализовать этим встречным светом?
Вот она узнала меня: глаза смеются так, что, кажется, вот-вот лопнут и брызнут. Я почти приподнимаюсь — на случай, если угодно будет позвать...
А в елочных глазах пробежала целая серия огней: вопрос, нет ли здесь и Мишки; затем, после короткого анализа — уверенность, что Мишки здесь просто не может быть, и тогда — усмешка циничного понимания: мол, ну-ну, гуляем... И милостивое дозволение: ладно уж, подойди.
Я покорно поднимаюсь и иду. Думаю по пути: и как это Мишка мог быть ее мужем — он ведь грубый и неудобный, как проселочная дорога, а она — как лакированный лимузин. И потом думаю: ничего, Мишка — он все может, и то и это. Он кривоног, косолап, мешковат — однако ж, поищите другого такого Мишку, я на вас посмотрю.
А она глядит навстречу своими глянцевыми, как бы хмельными глазами и таким же голосом произносит:
— Стоит мне о ком-нибудь подумать — и вот уж мне этот человек попадается. Видимо, я — что-то вроде паука-телепата. (Удав, — думаю я, — удав...) Вчера о вас вспоминала, и едва приехала — уж мне вас приготовили прямо в гостинице.
«Да, уж приготовили», — мысленно передразниваю я и храбрюсь: «Спросит — скажу, что Мишки нет, что он уехал!» Набираю воздуху и лопочу:
— В гости в наш город?
— По заданию редакции, — с иронией поправляет она: мол, очень мне надо ехать в вашу дыру в гости. И улыбается милостивой грандессой, демократично снисходя до меня.
Так мне и надо.
Она молчит и благосклонно улыбается, похлестывая бумажками ладонь. Пауза принимает издевательский вид, но я кротко терплю. Заслуженное по Закону.
— Что-нибудь передать Мише? — мямлю я наконец.
Ирина в удивлении (вижу — в поддельном!) ведет бровью — глаза смеются, хохочут:
— Мише! Вы все еще вместе? — И тут же, как бы забыв получить ответ на свой вопрос, задает новый, озабоченный: — Вода-то горячая в этом городе есть? Я сколько помню, здесь любили ее отключать, а мне бы сейчас ничего так сильно не хотелось, как рухнуть в горячую ванну.
Но и на этот вопрос она не интересуется ответом. Она грациозно присаживается к курительному столику и начинает, наконец, заполнять гостиничную карточку.