Набат. Агатовый перстень
Шрифт:
— Ну, я долго жду! — послышался голос Касымбека. Резко наклонившись, Иргаш взялся пальцами за кончик свитка. Он не поддавался. Дрожа от ужаса, Иргаш тянул его к себе, но пальцы мертвеца, сведенные смертной судорогой, цепко держали бумагу. В отчаянии Иргаш дернул, послышался звук рвущейся бумаги. Казалось, мёртвый не желал отпускать документ. И, взмах-нув рукой, Иргаш тонко взвизгнул и в два прыжка достиг помоста. Касымбек скрипнул зубами. Большой кусок письма вместе с восковой печатью отсутствовал.
— Сгори ты живой в могиле, — рассвирепел Касымбек, — ты испортил, собака, письмо!
— Это он! Это он, — дергающейся рукой Иргаш показывал на тело Чандра Босса, теперь вывалившееся из очага и лежавшее на земле. В пальцах за-коченевшей руки белел в почти полной темноте обрывок бумаги, — Он не даёт... он не... ох...
Голос Иргаша срывался в истерический вопль.
С силой Касымбек толкнул Иргаша в шею: — Иди же!
Для того, чтобы высвободить кусочек пергамента с восковыми печатями, Иргашу потребовалось очень много времени. Только настойчивые понукания и угрозы Касымбека заставили его разжать окоченевшие пальцы Чандра Босса и осторожно взять обрывок письма.
Иргаш уехал. Труп унесли.
Двор, цветник уже давно погрузились в сумерки, а Касымбек всё ещё сидел на помосте в тяжком раздумье.
Тихо звякнула цепочка на двери. К помосту подошла и села Фарида. Она долго разглядывала Касымбека и, вздохнув, заметила:
— Всё думаешь?
— Думаю. Ничего не слышно?
— Нет... Сквозь землю провалилась... Утонула, наверно.
— Не смей так говорьть! Она жива! Любовь моя не могла умереть.
— Братец, разве можно так тосковать, убиваться пи какой-то? Нет, нет, я ничего не скажу... Конечно, эта Жаннат очень красива... но её красота... неземная.
— Вот именно, неземная, — тихо проговорил Касымбек... — О, Жаннат, где ты? Где ты?
— Она джинья! Как появилась при тайных обстоятельствах, так и исчезла, словно дым... Не тоскуй, брат, дай я развею тебе скуку, дай я тебе найду красавицу и поженю тебя.
— Не надо, Жаннат найдут... Я послал всюду искать её. Её найдут...
— Эх, братец, а у меня для тебя есть одна тут подходящая.
И так как больше Касымбек не перебивал её, Фарида, обхватив себя одной рукой под грудями, оперлась на другую руку и принялась рассказывать.
— Красоты она прелестной. Все, кто её увидит, у того сердце брызнет кровью. От одних рассказов о ней все делаются безумными Меджнунами. Все эти бухарские красавицы тощие да чёрные. И потом эта сбежавшая Жаннат порченая, разводка. Уж я тебе нашла настоящую круглолицую, луна в полнолуние, пудов на шесть, с лицом румяным, пальцем ткни — кровь брызнет, а щёки-то... щёки носик растаскивают, а глазки щёлочки, а в них точно чёрные жуки бегают зырт-зырт, а посмотришь — перезрелые вишни. Блестят, за душу хватают.
— Что ты болтаешь, сестра... Найди Жаннат...
— Э, не понимаешь, братец, настоящей красоты. Возьми нашу локайку с мясистым задом, мягким животом, наподобие двенадцати одеял, сложенных одно на другое, да с мясистыми грудями — холмами каменными. Вот дочка Бутабая, взгляни на неё.
— Видел… жеребая кобыла.
— Что ж, в степи кобыла — самое очарование... а если разляжется на кошме, то расплывется топлёным жёлтым маслом, а бедра...
— Да отвяжись!
Но старуха уже не слушала его возражений.
— О, круглолицая, луна в полнолуние, а пойдёт — здоровая верблюдица, тяжело ступая в кожаных, с зёлеными узорами сапожках, да на эдаком каблучке, — всё отдашь, с места сорвешься, как увидишь раскачивающиеся жирные бёдра — у пятнадцатипудового гиссарского барана такого курдюка нет.
— О аллах, да послушай меня.
— Да, что тебя слушать? Что ты понимаешь в женщинах?! Посмотри на бутабаевскую красавицу, сразу же чистую породу видно: уши — лисички, два подбородка, да каждый по два фунта, а брови-то, брови — в палец толщиной, сходятся на переносице, и подкрашивать усмой не надо, густые, что камыш, а ресницы острые да жесткие, словно конский хвост. А для чего тебе городская хилая красавица? Тебя вон болезнь разъедает.
— Ну, ку, это тебя не касается.
— Да что уж там. Я и так сокрушаюсь, братец, тебе жена нужна здоровая, как бугай, живая, как необъезженная кобылица, толстая, точно овца. Положил к себе вечером в постель больной, а соками за ночь напитаешься, на утро вскочишь бодрым палваном, крепким, как арбуз. Возьми дочь Бутабая, не пожалеешь.
— Нет!
— Эх, всё не можешь эту бухарскую гурию из головы выкинуть. Но у неё, у городской, самой не кровь, а сукровица гнилая. Она из тебя последние силы высосет...
— Молчи ты, наконец, а... Только пикни где-нибудь — и я из тебя... я тебя... Поняла?!. Найди ту бухарскую и молчи. Найди, поезжай в Кабадиан, к её отцу, матери. Разузнай, где она, где прячется. Скажи ей, честь какая, почёт. Беги! Постой, разузнай, кто около неё там, кто с ней спит. Поезжай... Иди.
Долго сидел Касымбек в одиночестве. Из тёмной воды на него смотрело бледно-зелёное, изуродованное лицо.
С яростным воплем швырнул он первый попавшийся предмет в хауз. Рябь кругами набегала и тушила в зеркале воды ненавистное отражение.
Мерцали чашечки цветов в темноте, поблёскивали в хаузе далёкие звёзды. Рассыпался трелями соловей и вдруг испуганно замолк.
В цветнике слышались странные звуки: дикие выкрики, глухие стоны, похожие на рыдания.
Обхватив голозу изуродованными руками и медленно раскачиваясь, Касымбек смотрел в воду на своё ужасное отражение.
Глава тридцатая. ГОРЕЧЬ СЛОВ
Пусть меч грозит, но я скажу правду.