Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Муками

Да оглохнет ухо судьбы!

Фирдоуси

Несчастия избирают жилищем дом бедняка. Но, ка­залось, сейчас несчастье стало обходить бедняцкое се­ление Курусай далеко стороной. Да и чем Курусай мог особенно привлекать всяких тёмных подозрительных людей: золота и драгоценных каменьев у курусайцев не водилось, кишлачное стадо поредело, единственный бай Тешабай ходжа, лишившийся своих богатств, не движно лежал на глиняном возвышении у ворот, охая: «Дод! Ограбили! Помогите!» Он совсем выжил из ума после посещения братца Хаджи Акбара и целыми дня­ми смотрел пустыми глазами на бродивших среди рас­ползшихся по склону холма мазанок тощих коз, да при виде какого-нибудь забредшего в кишлак путника при­нимался жаловаться и плакать на свою горемычную судьбу.

В доме старого хисобчи Шакира Сами стало ожив­ленно. Старик не спускал с рук маленькую Насибу и слушал очень внимательно её щебет. Он смотрел в её круглые совиные глазки и нет-нет возвращался к одной и той же мысли.

— Эй, сынок, — кричал он внутрь дома, где лежал больной Файзи, — а ты знаешь, ясноглазенькая совсем вылитый мой внук Рустам. А? Как ты думаешь, сынок?

Хоть сердце вздрагивало у Файзи, но он и виду не показывал, что ему больно. Стараясь говорить бодро, он отвечал:

— Что же удивительного, всё же Рустам — её род­ной дядя. Где это только её отец шатается? — добавлял Файзи как бы невзначай, но с большой тревогой.

Шакир Сами не слышал ничего, не замечал тревоги в голосе сына.

— Будет она у нас красавицей, будет она замужем за шахским сыном... — И старший хисобчи подхватывал девчушку на руки и шёл в кишлак, будто бы показы­вать крошке Насибе козлят, а на самом деле хвастать­ся перед односельчанами своей правнучкой, такой кра­сивенькой, такой толстенькой, такой умненькой.

А Дильаром, и без того всегда сумрачная, ещё бо­лее мрачнела, поджимала губы, хмурила свои красивые брови.

Слушая у очага под навесом доносившийся до неё разговор свёкра с дедом, она всегда молчала, и никто никогда не видел на её нежных губах улыбки. Шутливо, но наставительно Шакир Сами, встретившись с холод­ным взглядом Дильаром, говорил:

— Улыбнись, Дильаром... лучше сидеть в темнице, нежели видеть нахмуренные брови...

Но черточка, прорезавшая лоб молодой женщины, делалась только глубже, а глаза — ещё темнее.

— Что ты замарашкой ходишь, Дильаром, ты бы при­оделась, надела бы украшения. Скоро Иргаш приедет...

Но Дильаром и слушать не хотела. Она бормотала что-то вроде:

— Грошевая печёнка не нуждается в шёлковом дастархане. — И убегала.

Но так как руки оказались у неё золотыми и немедля по приезде она, без указаний и просьб старушек-сестер Шакира Сами, взяла весь дом на себя, то никто особенно не стал обращать внимания на её замкнутый характер. «Сказанное слово — золото, несказанное — алмаз». Чем меньше женщина говорит, тем лучше. Дильаром не­слышной тенью скользила по дому: пекла в тандыре лепёшки, хлопотала у очага, доила коз и овец, мела, стирала, ухаживала за больным свёкром.

Файзи поправлялся медленно. Мысль об Иргашене давала ему покоя.

Губы его иногда шептали чуть слышно:

— Иргаш... Иргаш, где ты сейчас?

Файзи с тоской устремлял глаза на стену, точно стараясь взглядом проникнуть в степь, в горы...

Тогда у Энвербея он так и не увидел Иргаша. Под натиском красных кавалеристов зять халифа метался по горам и долинам, и Файзи, больного, слабого, возили привязанным к лошади. С ним никто больше не разго­варивал. Его ни о чём не спрашивали. Днём и ночью шла стрельба, куда-то скакали, переправлялись через потоки, карабкались на перевалы. Временами Файзи впадал в забытье, горячечные приступы жестокой ма­лярии на многие часы обессиливали его. Но когда па­роксизм проходил и сознание прояснялось, Файзи при­нимался распутывать верёвки. Как-то, на второй или на третий день плена, он в беспамятстве пытался бежать, В него стреляли. Пуля пробила ему плечо. Файзи поте­рял много крови, но появился Энвербей и приказал перевязать его. Видимо, зять халифа ещё не потерял надежды сломить упорство этого большевика. И все же Файзи ушёл от энверовцев. Ушёл в жару и бреду, воспользовавшись тем, что все на одном привале спали мёртвым сном.

Только через два дня Файзи подобрали пастухи и по его просьое отвезли в Курусай.

Старый Шакир Сами всячески пытался отвлечь сы­на от тревожных дум.

— Смотри, какая у тебя внучка. Смотри, какая сно­ха, — говорил он. — Сноха недаром зовётся — успокаи­вающая сердце — Дильаром, — пытался шутить Шакир Сами.

Но даже и эти благосклонные слова вызывали толь­ко вспышку мрачного огня в глазах молодой женщины.

Каждую свободную минутку Дильаром проводила с маленькой Насибой. Она молча подходила к Шакиру Сами, молча обжигала мрачным взглядом и так же молча отбирала у него дочь. Старик первоначально пытался протестовать, просить, даже прикрикивать, но что с ней поделаешь? Если бы она хоть спорила, тут можно было бы грозно распорядиться. Но Дильаром безмолвно подхватывала ребенка на руки и исчезала с ним.

Как-то обиженный Шакир Сами пожаловался сыну на Дильаром, и Файзи долго смеялся, прижимая руки к груди и стараясь сдержать приступ кашля, чтобы не разбередить плохо заживающую рану. Как! Отец! Зна­ток наук внешнего и внутреннего значения, властный председатель ревкома, сам Шакир Сами, слово которо­го — закон не только для домочадцев, но и для всего селения Курусай, склонил голову перед молоденькой Дильаром, девчонкой, безответной женой внука? Да мыслимо ли такое в добропорядочной семье мусульма­нина!

— Послушание — корень счастья, — говорил он, всё ещё улыбаясь. — А она послушна ведь?

— Видишь, сын, она смотрит так мрачно, — оправ­дывался старый хисо-бчи. — И потом, если её начать учить, крик поднимется. Крошка Насиба напугается.

Файзи обещал поговорить со снохой.

— Почему ты всё молчишь? — начал он издалека, когда Дильаром при-шла, по обыкновению, покормить его.

— В словах моих — яд! — коротко бросила молодая женщина и так гля-нула на Файзи, что ему стало не по себе.

— Но почему же?

— Отец, вам лучше не заглядывать в мою душу.

Слова эти прозвучали у Дильаром стоном.

— Дочь моя, ты молода, красива, здорова. Иргаш тебя любит...

— О, печень у меня сгорела, — заговорила Дильа­ром, вцепившись себе в волосы и раскачиваясь. — Кра­сота! Лучше бы я согнулась в корягу, лучше б у меня уши торчали в разные стороны, лучше б зубы у меня выщербились, волосы стали б соломой, а шея почерне­ла и сморщилась, лучше б я охромела, — чем дотронул­ся б до меня ещё раз Иргаш...