Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Он фамильярно обнял доктора за плечи и уже совсем доверительно зашептал:

— Пусть помрёт. Зачем он приехал? Тихо пусть скончается. Мы ему мазар построим, а сами будем Бухарой править. Ты знаешь, табиб, у него, у этого турка, на руке перстень с чёрно-красным камнем? Зна­ешь, это перстень самого халифа Маъамуна, властители мира. У кого перстень, тот всех победит, властителем мусульман и немусульман сделается. Просил у него перстень, этого-того, двести кобылиц давал, не даёт. А когда жизнь его пресечётся, перстень вот на моей руке будет. Тебя, табиб, приблизим,

одарим, видел, сколько у нас богатств?! Давай свое лекарство, пусть тихонечко помирает. Только смотри молчи, а то... — и глаза Ибрагимбека свирепо округлились. — Известно, чтоб тайна осталась тайной, пореже доверяй её друзьям... Хе-хе, пореже доверяй её друзьям, — повторил он, — Хе-хе, не бойся... это я так, тебе я верю. Ты не обма­нешь... Этого-того...

— Как же так, Ибрагим, — в отчаянии заговорил доктор, — десять дервишей спят на одной рваной кош­ме, а два властителя не могут уместиться во вселен­ной...

Он подбирал новые доводы. Ему отвратителен был этот локайский Борджия, и в то же время он боялся отказаться прямо. Случай пришёл ему на помощь.

Шумно звеня шпорами, в михманхану вошёл сам зять халифа. Пётр Иванович узнал его сразу: уж очень много говорили о нём в те времена в Бухаре.

Коротко, небрежно бросив: «Селям!», Энвербей уселся и вытянул ноги в лакированных сапогах. Он не смотрел ни на кого, но под тонкими стрелками усов его бродила слабая улыбка.

— Прошу, прошу, — поперхнувшись, проговорил Ибрагимбек, — покушайте с нами... Позвольте узнать ваше здоровье, дорогой гость.

Задавая вопрос, Ибрагимбек старательно подмигнул Петру Ивановичу: «Мол, слушай».

С интересом и даже робостью смотрел Пётр Ивано­вич на сидящего перед ним худого, почти тощего чело­века. Уже почти два десятилетия имя его не сходило со страниц мировой прессы.

Безразличным тоном Энвербей ответил:

— Неподобающе. Здешний воздух неблагоприятно отражается на мне.

Ибрагимбек снова подмигнул доктору и продолжал:

— Мало кушаете, эфенди, или пища наша неугодна вам?

Энвербей поднял голову, поймал суетливый взгляд властителя Локая и помрачнел:

— Пища здешняя грубая, плохо изготовленная... и желудок мой отказывается принимать её.

«Ясно, почему все ухищрения Ибрагима остаются втуне, — подумал док-тор. — Энвер оказался похитрее».

Каждый день Энверу несут отравленные блюда, но Энвер не так-то прост. Яснее ясного — он что-то заподо­зрил и держится осторожно. Ибрагимбек ещё не сооб­разил, что обманут. Пока только смутные догадки шевелились где-то в тёмных уголках его сознания. Оска­лив жёлтые клыки, он смотрел на Энвербея, не прика­савшегося ни к чаю, ни к кушаньям и задумчиво поти­равшего бледные, женственно нежные руки.

— Вы меня обижаете. Не едите, не пьете.

— Что же, воздержание предписывал пророк наш, да произносится имя его с подобающим благоговением, — промолвил многозначительно Энвербей. Затем он медлен­но повернул голову и, пристально посмотрев на Петра Ивановича, спросил:

— Вы доктор?

— Да, — кивнул Пётр Иванович, несколько удивлен­ный.

— А наш друг Ибрагим успел похвастаться, что запо­лучил настоящего европейского доктора. Разрешите вам задать вопрос?

— Чего там, — тоном собственника сказал Ибрагимбек, — он скажет, я разрешаю, грешно не ответить самому зятю халифа.

— Скажите, на Востоке проказа считается очень за­разной. А что говорит медицина?

— Да, с тех пор, как норвежец Гансен открыл бакте­рию лепры в 1871 году, проказу принято считать инфекционным заболеванием.

— А лечение?

— Неизвестно.

— Благодарю.

— Меры профилактики, — продолжал Пётр Ивано­вич: — мыло, мытьё рук с мылом... Эпидемия лепры пре­кратилась в Европе с тех пор, как завели обычай мыть ру­ки с мылом...

Со всё возрастающим любопытством и вниманием Ибрагимбек прислушивался к разговору между зятем халифа и Петром Ивановичем.

— Мылом нельзя мыть руки, — авторитетно вмешался Ибрагимбек, — если будешь мыть руки мылом, когда пом­решь и твоя душа ступит на мост «Сиръат», толщиной и остротой подобный сабле дамасской стали, поскользнёшь­ся и сверзишься в ад. Но... этого-того, почему вы гово­рите здесь о махау, о прокаженных? — спохватился Иб­рагимбек. Он впал в страшное волнение, завертелся на месте, стал пристально осматривать свои руки-коро-тыш­ки и, воровски поглядывая по сторонам, ощупывать себе лицо.

— В чём дело? Этого-того, что случилось?

Не отвечая Ибрагимбеку, Энвербей снова повернулся к Петру Ивановичу:

— Вот вы доктор, да? Можете вы определить, болен или нет человек проказой?

— На определенном этапе болезни нет ничего лег­че. Во всяком случае, вам нечего беспокоиться, — продол­жал Петр Иванович, пристально разглядывая чистое, покрытое ровным розовым загаром лицо Энвербея, — у вас-то не заметно никаких признаков проказы, хотя в Турции...

— При чём тут Турция? — несколько раздражённо прервал его зять халифа, — я бы советовал приглядеться к окружающим. — Он опять замолк.

Ибрагимбек повертелся на месте, подмигнул доктору, и заговорил, обращаясь к Энвербею, вкрадчиво:

— Вот, вы нас обижаете... не кушаете... этого-того... словно подозреваете... Смотрите, — он пятернёй залез в блюдо и засунул в рот поджаренный до хруста кусок ба­ранины. Ещё не прожевав его, он продолжал с полным ртом: — Вот, видите... вредное смешение пищи в желудке не произойдёт.... Еда у нас чистая... Яду тут нет...

«Экий балда! — успел только подумать доктор. — На воре шапка горит. Идиотская помесь хитрости с наив­ностью».

— Нет и нет, мы всей душой, — продолжал Ибрагим­бек. — Не кушаете, скучаете, нас не посещаете, — с не­постижимой «логикой» Ибрагимбек перескочил на дру­гое, и даже Энвербей вышел из состояния сонливого рав­ноду-шия и посмотрел на него. Искра любопытства заж­глась в его взгляде.

— Да, да, от одиночества чёрные мысли, застой крови.

И, заранее наслаждаясь впечатлением, которое про­изведут его слова на Энвербея, брякнул:

— Хочешь женщину, а?