Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Он обвел взглядом тёмные, точно выточенные из де­рева, лица пастухов, сидевших у огня.

— Господин — кошка, бедняк — мышь. А сегодня, — закончил он, — кошка пришла к мышам, а? У мышей праздник.

Вдруг все засмеялись, и Алаярбек Даниарбек, ощу­щая нестерпимый страх, криво усмехнулся:

— Я гость ваш!

— Э, сладкоречивый! Разве господин может быть гостем у раба? Такой гость раза два заедет — с голоду помрёшь.

— Но разве я сказал плохое? — закричал в отчаянии Алаярбек Даниарбек. — Разве я сделал плохое?

—

Э, — грубо прервал его вошедший в хижину Тол­стяк, — и самая злая собака виляет хвостом. А у тебя. Баранья Нога, двенадцать языков во рту. Не хватит ли говорить?.. Язык устанет, а?

Только теперь Алаярбек Даниарбек заметил у Тол­стяка в руке длинный нож. «Ох, отбившуюся овцу волк сожрёт», — подумал он.

— Что мы, всю ночь с ним говорить станем, — ска­зал другой, — принести кетмени, что ли?

— Неси, — сказал Баранья Нога.

— Что вы хотите делать? — закричал с тоской Ала­ярбек Даниарбек.

— О господин, — издеваясь, сказал Баранья Нога и подмигнул Толстяку, — мы только выкопаем ямку и... закопаем тебя.

— Дод! — взвизгнул Алаярбек Даниарбек таким тоненьким голоском, каким кричит какая-нибудь махаллинская тётушка, когда обнаруживает, что кошка съела цыпленка.

— Не кричи!

— Вы не посмеете меня убивать.

— Зачем убивать? Крови мы твоей не увидим. Мы только положим тебя тихо в ямку и засыплем вот на четверть землицей, а дальше всё в воле божьей...

— Кто дал право вам меня судить? Берегитесь, плохо вам придется.

— Э, не кричи, потише. Со своими кровопийцами Ибрагимом да Энвером ты, господин, сколько людей поубивал?!. Сегодня небо стало землей, земля — небом. Господа были над рабами всегда, теперь рабы стали над господами...

— Вы ошибаетесь, — смутно стал соображать Алаяр­бек Даниарбек, — вы меня приняли за басмача...

— Да ты и есть басмач, — сказал Сулейман и стал крутить руки Алаярбеку Даниарбеку назад.

— Клянусь, нет!

— Не клянись! В могиле клятвопреступникам плохо...

Отчаяние охватило Алаярбека Даниарбека. Душа у него подошла, как говорится, к устам, когда его, онемев­шего, ошеломленного, вывели во двор. Светились в небе звёзды, дул прохладный ветерок. Около стены в большом котле булькало и шипело. Тёмные фигуры дехкан раз­делывали тушу барашка, белевшую в темноте салом.

— Вы зарезали барана для меня, — вдруг сказал Ала­ярбек Даниарбек, — и вы не смеете меня убивать, пока я не поем его мяса. Я знаю обычай.

Сблизив головы, пастухи стали совещаться.

— Нет, господин, — наконец сказал Сулейман Ба­ранья Нога. — Мы сначала тебя закопаем, а потом уж поужинаем. Заставил ты нас зарезать барана, так луч­ше мы сами его съедим.

Толстощёкое лицо Алаярбека Даниарбека исказилось болезненной гримасой. Глаза его рыскали по двору. Три пастуха возились с зарезанным бараном. Один сидел у костра и подкладывал растопку, дальше несколько ко­пали яму... Алаярбек Даниарбек вздохнул, ему стало хо­лодно, и он весь поёжился. Рядом стояли Баранья Нога и Толстяк. Пламя костра временами поднималось и вы­хватывало из темноты суровые лица пастухов, камышин­ки, торчащие из плоской глиняной крыши, морду коня, о тревогой поглядывавшего блестящими глазами из-за ни­зенького оплывшего дувала. Небо опустилось над землей, чёрное, беззвёздное.

Втянув всей грудью свежий воздух с запахом дыма, Алаярбек Даниарбек заплетающимся языком прогово­рил:

— Куда вы торопитесь? Неужто Азраил подождать не может?

— Замешкайся с тобой — вся степь узнает.

— Не торопитесь! Вам польза будет.

— Знаем от твоих собак пользу, клыки у них острые.

— Какие собаки?

— Твои, даниаровские.

— А!

Сумасшедшая радость вдруг озарила мозг Алаярбека Даниарбека. Так вот в чём дело! Его принимали за знаменитого своими кровавыми делами главаря басма­ческой банды Даниара. Он схватил за руки Баранью Но­гу и, захлебываясь, проговорил:

— Ошибка! Ошибка, я не Даниар! Я...

Но Баранья Нога холодно отстранился и почти с со­жалением заметил:

— А я думал, ты храбрый.

— Мы сами слышали, как ты назвал себя, — протянул Толстяк.

Алаярбек Даниарбек упрашивал, умолял, уговари­вал пастухов. В голосе его слышались слёзы, лесть, мольба.

— Хитрость меньше ума, — заметил Баранья Нога, — но мы все тоже хитрые. Ну как, друзья, яма готова?

И добавил:

— Хорошее дело сделаем. Тебя, злодея, кровопийцу, похороним, никто до скончания века не узнает, где тебя закопали.

— Месть узнаете. За меня отомстят. Дела хороших людей — благородные, дела дурных — дерьмо! — пригро­зил, отчаявшись уговорить пастухов, Алаярбек Даниар­бек.

Но Баранья Нога не испугался, только покачал голо­вой и сказал убеждённо:

— Эге, от воя волк страшнее. А ты говорил: «Я не Даниар!» Вот теперь мы видим, что ты сам Даниар и есть. Самый настоящий бек-людоед.

И он незлобиво подтолкнул несчастного Алаярбека Даниарбека в плечо к почти готовой яме.

— О аллах, ты господь высоты и низины! — застонал Алаярбек Даниарбек. — Не знаю, что ты, но все, что есть в мире, — это ты! Посмотри на них, на невежд. Они хотят живого человека похоронить, изверги, — вдруг воск­ликнул Алаярбек Даниарбек в смертельный тоске. — Вы не смеете!..

Но все толпились вокруг в суровом молчании, и Ала­ярбек Даниарбек покорно сказал:

— Пустите меня совершить омовение.

— Обойдешься, господин Даниар. На том свете толь­ко и дел, что молитвы да омовения совершать. Довольно. Пора поставить предел колдовству колдующего.

— Ладно, — сказал Толстяк, — молитва не просит ни соломы, ни ячменя. Пусти его! Известно, умирать не хочется, вот и канителится. Дай помолиться человеку!