Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

В промежутках между приступами мучительной рвоты он упрямо качал головой и на все просьбы и доводы доктора бормотал:

— Нельзя! Остановимся — пропадём. Дальше! Даль­ше плыть надо.

— Но пусть им помогут наши люди.

— Нет, они воины. Им скоро придётся сражаться.

Тогда Пётр Иванович, воспользовавшись тем, что они плыли рядом с отмелью, спрыгнул в воду и, нагнав бурлаков, сам впрягся в лямку. До глубины души он поразил и даже напугал их.

— Уйди! — сказал злобно крепкий, точно сбитый из мышц и мускулов

парень. Кожа его блестела от струек пота, текщих по спине и груди. — Уйди, господин, плохо!

— Ч-ч-то, плохо? — задыхаясь от натуги, спросил доктор.

— Ты табиб, ты начальник, — иди отсюда. Не твоё это дело.

Но не обращая внимания на слова парня и на воз­ражения его товарищей, доктор добросовестно «нажи­мал». Пот слепил ему глаза, мухи ползали в неимовер­ном количестве по лицу, Комары жалили, сердце коло­тилось, а свинцовые ноги вязли по колено в чёрной зло­вонной жиже болотистых протоков. Пётр Иванович чуть не падал от слабости, но шагал с упрямством, достойным лучшего применения.

До него доносились слова бурлаков:

— Смотри, какой вол! — хихикнул один.

— Верблюд настоящий! — подхватил другой. Они засмеялись.

«Как они могут смеяться! Тут вот-вот сердце оста­новится, а они ещё шутят, веселятся. А ведь смеются надо мной!»

Он всем телом навалился на лямку, несмотря на острую боль, пронизывавшую плечи и грудную клетку.

— Смотри, торопится.

— В Ирам, в сады райские спешит!

— Ха-ха-ха!

— Поистине, слон. Он один тащить проклятый каюк хочет.

Они помолчали. Хлюпала только болотная вода под ногами, да слышалось хриплое дыхание.

— Долго так идти? — спросил один.

— Надо убежать, — сказал другой.

— Убежишь? — презрительно сплюнул кто-то. — Это от ишана убежишь?..

— Да, не убежишь!

Доктор уже впал в такое состояние, что не мог раз­глядеть своих собеседников. Молоты стучали в мозгу, а в глазах стало черно, всё тело сотрясали судороги, и едва они выбрались на сухое место, он отцепил лямки и свалился, не обращая внимания на колючки. Он лежал лицом вверх, хватая ртом горячий воздух, но испыты­вая блаженное облегчение оттого, что грудь его не сдавлена веревками и свободно дышит.

На него упала тень, и склонилось лицо Иргаша:

— Плохо, а?

— Что плохо?— садясь, сказал Петр Иванович.

— Теперь все смеются: урус оказался слабее мухи.

— Я хотел помочь, — мирно заметил доктор.

— Ты не в своё дело не лезь. Вот им кто помогает хорошо, — и Иргаш помахал плеткой из афганской сы­ромятной кожи.

Пришлось смолчать и вернуться на каюк. Файзи остался крайне недоволен поступком Петра Ивановича. Файзи рассуждал так: они назначены тянуть, мы вое­вать, доктор лечить. Каждому — своё место.

Файзи лежал в тени паруса землисто-бледный, зака­тив глаза. Только краешки чёрных зрачков виднелись на желтых глазных яблоках. Приступ малярии вытянул из него последние силы. С тяжелыми хрипами, казалось, улетали последние проблески жизни. Он не видел и не слышал ничего. Доктор сидел рядом и искал усколь­зающий пульс. Сердце Файзи билось судорожно, быстро, но едва-едва. Как никогда Петр Иванович чувство­вал свое бессилие.

Прислонившись спиной к мачте, Юнус с тоской по­глядывал на заострившееся, страшно осунувшееся лицо Файзи, лицо друга, на пустынные круглые холмы, протя­нувшиеся вдоль берега, на далёкие Бабатагские горы.

Хоть бы селение попалось. Среди жителей болотных долин можно найти опытного табиба, знающего, как лечить лихорадку, имеющего снадобья, настои на полы­ни и траве. Доктор высмеял такой разговор, но Юнус остался при своем мнении. Он вглядывался в жёлтые, опалённые пламенем солнца склоны и, мучительно на­прягая глаза, ждал: вот-вот зазеленют сады, лужай­ки, и из зарослей высунутся жёлтые домики.

Кишлак всё же скоро показался, но ни тенистых садов, ни зелёных лужаек в нём не оказалось. Кучей глинобитных кубиков поднимался он по прибрежному откосу.

Но никто не прибежал на берег встречать каюк. Люди не показались из ка-литок и дверей. Даже собаки почему-то не лаяли.

Каюк причалил. Бурлаки забрались в тень, падаю­щую от стены обрыва, и впервые за много часов позво­лили себе растянуться прямо на сухой глине. Юнус и доктор поспешили в кишлак. Из проулка выскочила облезлая собака с большой костью в зубах. Доктор невольно вздернул плечи. Уж очень стран-ной ему пока­залась эта кость. На пороге сидел старик — живая му­мия. Он плохо видел, плохо слышал. На все вопросы он отвечал: «Хлеба! Хлеба!» Но всё же, после настоя­тельных просьб ткнул дрожащим сухим пальцем куда-то вверх и прошамкал: «Бегим-биби!».

На пустынном, замусоренном дворе они нашли Бегим-биби, согбенную годами и несчастьями старушку. Она шептала неразборчивые слова своим беззубым ртом и толкла что-то в деревянной ступке. Вокруг нее сидели ребятишки, тощие, с ногами-палочками, с по­крытыми коростой головами. Жадными глазами, разъе­денными болячками, залепленными мухами, дети мол­ча смотрели на старуху.

Не отвечая на приветствие, Бегим-биби с силой, странной и непонятной в таких тощих руках, продолжала бить пестом. Доктор заглянул в ступку, и холодок прошел по его спине. Старуха толкла древесную кору.

— Вы это... едите?

Вырвались эти слова у доктора невольно, и он тот­час понял всю нелепость вопроса. Он покорно склонил голову под яростным потоком проклятий.

— Кто ты такой тут шляешься? Или ты не насытил­ся смертями джигитов и цветущих женщин, пусть гниль проникает в тело твоих сыновей, пусть про-каза разъест, им их морды, пусть чума поразит твоих быков!

— Старуха, что он сделал тебе? — вмешался Юнус — У нас умирает один человек, дай нам лекарства. Гово­рят, у тебя есть лекарство.